Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

– Смотри какой, Дрищ! – ору я восторженно.

Я кручу катушку так быстро, что мог бы добыть огонь трением, чтобы затем завернуть этого монстра в фольгу и испечь барбекю для нас с Дрищом возле мангровых зарослей на редклиффской стороне моста, а на десерт приготовить немного поджаренной пастилы и какао. Плоскоголов выскакивает в воздух, и мое удилище и леска – это кран, поднимающий некий бесценный груз на небоскреб, моего монстра, летящего через черное небо; обитателя океанского дна, впервые ощутившего дождь на спине, увидевшего Вселенную над морем и мое радостное лицо с распахнутыми глазами, задыхающееся от восторга.

– Дрищ! Дрищ! Я вытащил его, Дрищ!

Но я совсем не слышу Дрища. Только море и кровь. Море и кровь.

Я поворачиваюсь от рыбины назад к Дрищу. Он лежит плашмя на спине, голова завалилась в сторону. Его губы все еще в крови. Глаза закрыты.

– Дрищ!

Плоскоголов взмахивает в воздухе своим колючим мощным телом, рывок – и леска пуста.

Я буду вспоминать это через слезы. Через то, как моя щека трется о грубую щетину его небритого лица. Как я неловко сижу, потому что не думаю о том, как сесть поудобней, а просто думаю о нем. Как я не могу понять под дождем – дышит ли он. Кровь на его губах, стекающая ему на подбородок. Запах табака «Белый бык». Мелкие камушки из покрытия моста, врезающиеся в мои колени.

– Дрищ… – рыдаю я. – Дрищ! – кричу я. Я раскачиваюсь вперед-назад в тоскливом смятении. – Нет, Дрищ. Нет, Дрищ… Нет, Дрищ!

Только звуки моего бестолкового слезливого бормотания. Моего прерывистого дыхания.

– Прости, что я сказал то, что сказал. Мне жаль, что я это сказал. Прости, что я так сказал…

Рыба-монстр погружается в буро-зеленое море, все глубже и глубже в толщу воды, увидев Вселенную над ней.

Плоскоголов хотел увидеть ее только на секунду. Ему не понравилось то, что он увидел. Ему не понравился дождь.

Наша рождественская елка – комнатное растение по имени Генри Ванна. Генри Ванна – это австралийская плакучая фига. Генри Ванна пяти футов росту, когда сидит в терракотовом горшке, в котором папаша его держит. Папа любит деревья, и ему нравится Генри Ванна, со всеми его беспорядочно спутанными зелеными листьями в форме каноэ и серым фиговым стволом, похожим на застывшую ковровую змею. Он любит персонализировать свои растения, потому что если он не будет их персонализировать – представляя, что они обладают человеческими потребностями и желаниями в некой крошечной и причудливой частичке разума, которую я только начинаю постигать и которая работает с бо́льшим порядком и предсказуемостью, чем местная автобусная линия, – тогда он менее склонен их поливать, и растение, скорее всего, падет под натиском бесчисленных полчищ папашиных затушенных «бычков». Он назвал Генри в честь Генри Миллера и ванны, потому что лежал в ванне и читал «Тропик Рака», когда придумывал имя плакучей фиге.

– Почему Генри – плакучий? С чего ему плакать? – спрашиваю я папашу, когда мы передвигаем дерево к центру гостиной, где круглосуточно стоит гладильная доска с нашим старым ржавым утюгом на квадратной металлической подставке.

– Потому что он никогда не сможет почитать Генри Миллера, – отвечает отец.

Мы толкаем горшок к месту назначения.

– Надо быть осторожней, когда мы его там поставим, – замечает папаша. – Переезд на новое место может шокировать Генри.

– Ты серьезно? – спрашиваю я.

Он кивает.

– Другой тип света над ним, другая температура на новом месте, возможный небольшой сквозняк, изменение влажности – и он подумает, что, наверно, наступил другой сезон. И начнет сбрасывать листья.

– Выходит, он может чувствовать такие вещи?

– Конечно, он может чувствовать, – уверенно кивает отец. – Генри Ванна – очень чувствительный сукин сын. Любит нюни распустить. Вроде тебя.

– В каком смысле – «вроде меня»?

– Ты любишь как следует поплакать, – говорит он.

– Вовсе нет, – возражаю я.

Он пожимает плечами:

– Ты любил плакать в детстве.

Я забыл об этом. Я забыл, что он знал меня раньше, чем я его.

– Удивительно, что ты помнишь, – говорю я.

– Естественно, помню, – говорит он. – Самые счастливые дни в моей жизни.

Он отступает назад и оценивает новое местоположение Генри Ванны.

– Как считаешь, так нормально? – спрашивает папа.

Я киваю. Август держит в руках две нити рождественской мишуры, одна мерцающе-красная, другая мерцающе-зеленая – обе подрастеряли свои волокна с течением времени, так же как Генри Ванна постепенно теряет листья, а отец, возможно, медленно теряет волокна своего разума.

Август аккуратно водружает мишуру поверх Генри Ванны, и мы встаем вокруг плакучей фиги, дивясь на самую унылую рождественскую елку на Ланселот-стрит и, возможно, во всем Южном полушарии.

Папаша обращается к нам:

– Я попозже сегодня получу рождественскую коробку от Святого Винни. Их неплохо снаряжают. Банка ветчины, ананасовый сок, какие-то лакричные конфеты. Я думаю, мы могли бы завтра немного побыть все вместе. Дарить друг другу подарки и прочее дерьмо.

– Что? Ты приготовил нам подарки? – с сомнением спрашиваю я.

Август ободряюще улыбается. Папаша скребет подбородок:

– Ну… нет. Но мне пришла в голову одна идея, – говорит он.

Август кивает. Отлично, папа – пишет он в воздухе, убеждая отца продолжать.

– Мне пришла мысль, что мы можем каждый выбрать для другого книгу из книжной комнаты, красиво завернуть и положить под елку, – говорит папа.

Папаша знает, как часто мы с Августом с удовольствием читаем что-либо из его книжной горы.

– Но не просто любую старую книгу, – поясняет он. – Может быть, что-то, что мы читали, или что-то важное для нас; или то, что, по нашему мнению, может кому-то понравиться.

Август хлопает в ладоши, улыбаясь. Показывает отцу большой палец. Я закатываю глаза так сильно, словно в моих глазницах – свободно вращающиеся круглые мятные леденцы из коробки с рождественским благотворительным подарком от общества Святого Винсента де Поля.

– Ну а потом, знаете, мы можем съесть немного лакричных сладостей и почитать наши книги на Рождество.

– И этот день будет как-то отличаться для тебя от любого другого? – интересуюсь я.

Он кивает:

– Да, ну, мы же все можем читать в гостиной. Мы можем читать в гостиной все вместе.

Август пихает меня в плечо. Не будь таким придурком. Он старается. Дай ему попытаться, Илай.

Я тоже киваю.

– Звучит здорово, – говорю я.

Папаша идет к кухонному столу, рвет валяющийся там проигрышный билет тотализатора на три части и царапает на каждом кусочке имя карандашом, которым обычно обводит имена лошадей. Он скручивает листочки и выставляет их вперед, зажав в кулаке: