Дэвид Митчелл - Утопия-авеню

– Это хорошо или плохо? – спрашивает Джаспер.

– Это хорошо, – отвечает Луиза. – Очень хорошо.

– Наш лейбл обсуждает возможность американского турне, – говорит Эльф. – Особенно теперь, когда продажи альбома возросли. В общем, кто знает.

На середине лестничной дуги Джаспер слышит голос:

– Привет, мистер Знаменитость.

У владельца голоса один глаз голубой, а другой – черный. Он одет в черный костюм с серебряными пуговицами и белым кантом.

– В прошлый раз мы тоже встретились на лестнице, – говорит Дэвид Боуи. – Только тогда я поднимался. А сейчас спускаюсь. Это метафора?

Джаспер пожимает плечами:

– Это как тебе захочется.

Дэвид Боуи глядит Джасперу через плечо:

– А Мекка здесь?

– Последнее письмо она прислала из Сан-Франциско.

– Ну да, откуда же еще. Девяносто девять человек из ста забываются мгновенно. А Мекка – та самая единственная из ста. Из пятисот. Она сияет.

– Согласен.

– Тебя не мучает бес ревности.

– Женщины уходят к тем, с кем хотят уйти.

– Вот именно! А мужчины все больше «Я Тарзан, ты Джейн». Я, например, ревную к успеху. Ваш альбом хорошо раскупается. Не сочти за наглость, но… – Дэвид Боуи подается вперед. – Это Левон подстроил итальянские приключения?

Левон как раз стоит у подножья лестницы, наливает вино в бокал Питера Селлерса.

– Нет, вряд ли. Ну разве что он в десять раз хитрее и ловко это от нас скрывает.

– А мой менеджер в десять раз хуже и этого нисколько не скрывает. Мои синглы не крутят по радио. Мой альбом не рекламировали, и он с треском провалился.

– А я его купил. Там есть чем восхищаться.

– Бррр. Уж лучше б сразу дал мне глоток виски и пистолет.

– Прости, я не хотел тебя обидеть.

– Нет, это ты меня прости. Я слишком тонкокожий. – Дэвид Боуи ерошит светло-рыжие волосы. – Меня прочат в знаменитости с тех самых пор, как я окончил школу. А толку-то? Денег как не было, так и нет. Разумеется, классно тусоваться со звездами на летнем балу у Энтони Херши, но завтра я весь день проторчу в долбаной конторе, буду стоять у ксерокса и размножать какие-то нудные доклады. А вдруг мой единственный талант – убеждать других, что у меня есть талант?

Мимо проходят две девушки в ботфортах.

– Моментального успеха добиваются годами, – говорит Джаспер.

Дэвид Боуи звенит льдинкой в бокале.

– Даже ты?

– Я три года был уличным музыкантом, играл на площади Дам. А до того… – («Можно ему довериться?») – несколько лет провел в психиатрической лечебнице.

Дэвид Боуи смотрит на Джаспера:

– Я не знал.

– В частной лечебнице, в Голландии. Я об этом особо не распространяюсь.

Помедлив, Дэвид Боуи говорит:

– Мой единоутробный брат Терри – частый гость в лечебнице Кейн-Хилл. Она рядом с домом родителей.

Джаспер качает головой, как положено Нормальному. «Или надо кивать?»

– Мы с ним были вместе, когда у него случился первый приступ. Идем себе по Шафтсбери-авеню, а он вдруг как заорет, мол, асфальт плавится, лава течет. Я сначала подумал, что он прикидывается, говорю ему: «Хватит, Терри, не смешно». А ему на самом деле было страшно. Тут подбежали полицейские, решили, что он под кайфом, повалили его на землю – а ему ведь чудилось, что там кипящая лава… Психоз – ужасная штука.

Джаспер вспоминает Тук-Тука в зеркалах.

– Да.

Дэвид Боуи хрустит льдинкой.

– Я боюсь, что и во мне оно тикает. Как бомба с часовым механизмом. Это же наследственное.

«Ну, я-то знаю наверняка, что во мне оно точно тикает».

– У меня два единокровных брата, и с ними все в полном порядке. Семейство де Зут утверждает, что плохая наследственность у меня со стороны матери.

– А как ты с этим справляешься?

– Психотерапия. Музыка помогает. И… – («Как бы назвать Монгола?») – советы. Вроде как наставника. – Джаспер допивает пунш и объясняет свою теорию: – Мозг создает модель реальности. Если она не слишком отличается от той, которая существует в умах большинства людей, тебя называют здравомыслящим. Если модель радикально иная, то тебя объявляют гением, эксцентриком, провидцем или безумцем. В самых тяжелых случаях ставят диагноз «шизофрения» и отправляют в психушку. Я вот не выжил бы, если бы не рийксдорпская лечебница.

– Но безумие – это ярлык, который не отклеишь.

– Об этом надо писать, Дэвид. О нетипических состояниях ума. Кто знает, может, твои страхи сделают тебя знаменитым.

По губам Дэвида Боуи скользит нервическая улыбка.

– У тебя сигаретка найдется? Леннон у меня последнюю стрельнул. Ныжда ливерпульский, даром что миллионер.

Джаспер достает пачку «Кэмел».

– Он еще здесь?

– По-моему, да. Был в кинозале.

– В каком кинозале?

– У Энтони Херши в подвале кинозал. Богачам недурственно живется. Вон там, по коридору, за китайской вазой династии Мин, есть дверь. Ты ее сразу увидишь.

Лестница уходит вниз круто, почти отвесно. На блестящих стенах висят афиши фильмов. «Les yeux sans visage» [146] «Глаза без лица» (фр.) . , «Расёмон», «Das Testament des Dr. Mabuse» [147] «Завещание доктора Мабузе» (нем.) . . Ступеней как-то слишком много. Лестница выводит в небольшой вестибюль, где пахнет горьким миндалем. В кресле сидит женщина, вышивает на пяльцах. Голова у нее совершенно лысая.

– Простите, это кинозал?

Женщина смотрит на него. Глаза – две бездны.

– Попкорн?

Никакого попкорна не видно.

– Нет, спасибо.

– И зачем вы со мной в эти игры играете?

– Простите, не понимаю.

– Все так говорят. – Она дергает витой шнур, и портьеры раздвигаются, открывая прямоугольник тьмы. – Ну, входи.

Джаспер послушно входит. В темноте даже собственные руки не разглядеть. Складки занавеса касаются лица. Джаспер попадает в небольшой зал, где в шесть рядов выстроились кресла, по шесть в каждом ряду. Все места заняты, кроме одного впереди, у прохода. Сквозь табачный дым видны титры на экране: «Паноптикум». Тень Джаспера горбится, он пробирается к свободному креслу. Если Джон Леннон и здесь, то его не видно. Фильм начинается.

В черно-белом зимнем городе сквозь толпу пробирается автобус. Усталый пассажир, человек средних лет, смотрит в окно на деловито падающий снег, на разносчиков газет, на полицейских, избивающих спекулянта, на голодные лица в пустых магазинах, на обгоревший остов моста. Джаспер догадывается, что фильм снимали за «железным занавесом». Выходя, человек спрашивает у водителя дорогу, получает в ответ кивок в сторону громадной стены, заслоняющей небо. Человек идет вдоль стены, пытаясь найти дверь. Вокруг воронки от бомб, поломанные вещи, одичавшие собаки. Развалины круглого здания, где какой-то косматый псих разговаривает с костром. Наконец человек находит деревянную дверь, наклоняется и стучит. Ответа нет. Из каменной кладки торчит обрывок провода, к нему привязана консервная банка. Человек произносит в нее: «Есть тут кто-нибудь?» Субтитры на английском, сам же язык шипящий, хлюпающий, трескучий. Венгерский? Сербский? Польский? «Я доктор Полонски, начальник тюрьмы Бентам ждет меня». Он прикладывает консервную банку к уху и слышит что-то вроде криков тонущих моряков. «Тук-тук-тук». Дверь тюрьмы открывается. Усталость мешком накрывает голову Джаспера. Он поддается…