Дэвид Митчелл - Утопия-авеню

– Veni.

– Меня выпустили? – с надеждой спрашивает Дин.

– Hai uno visitatore [134] К тебе посетитель (ит.) . .

Комнату без окон – допросную – освещает флуоресцентная лампа, засиженная мухами, живыми и дохлыми. Дин сидит за столом. В одиночестве. За дверью слышен стрекот пишущей машинки. Двое смеются. Ковыляют минуты. Смех не смолкает. Дверь открывается.

– Мистер Мосс. – Англичанин в светлом костюме перебирает бумаги, глядит поверх очков в золотой оправе. – Меня зовут Мортон Симондс, из консульства ее величества.

«Из военных», – думает Дин.

– Добрый день, мистер Симондс.

– Добрый, но не для вас. – Он распрямляет плечи, разворачивает итальянскую газету, кладет ее перед Дином и указывает на фотографию. – Ваш мистер Фрэнкленд вряд ли добивался такой известности.

На снимке Дина Мосса в наручниках ведут по залу регистрации.

– Это центральная газета?

– Совершенно верно.

«В таком случае наш мистер Фрэнкленд с ума сойдет от радости».

– Хорошо, что меня сфотографировали в выгодном ракурсе.

Молчание.

– По-вашему, это все шутка?

– Не знаю насчет шутки, но то, как со мной тут обращаются, – это просто фарс. А что с остальными?

Мортон Симондс хмыкает:

– Мистер де Зут и мистер Гриффин освобождены. Никаких обвинений им не предъявляют. Они поселились в pensione [135] Пансион, небольшая гостиница (ит.) . неподалеку от аэропорта. Мистера Фрэнкленда допрашивают на предмет уклонения от уплаты налогов и нарушения правил валютного контроля.

– И что это означает?

Вздох.

– Нельзя просто так вывезти из страны пять тысяч долларов. Это противозаконно.

– Во-первых, не пять тысяч, а две. А во-вторых, мы их честно заработали.

– Это не имеет значения. И вас это не касается. Вас обвиняют в нанесении телесных повреждений, а также… – Мортон Симондс сверяется с досье, – в нападении на сотрудника полиции, в оказании сопротивления при задержании и, самое серьезное, – в контрабанде и распространении наркотиков. – Он смотрит на Дина. – По-вашему, это шутка?

– Дерьмо это, вот что я вам скажу. Это меня избили. Вот, видите? – Дин встал, расстегнул рубашку и продемонстрировал синяки. – Может быть, я случайно лягнул журналиста, потому что он ослепил меня вспышкой. А наркоту мне подкинули.

– А полицейские утверждают обратное. – Консул находит нужное место в газетной статье. – Вот, пожалуйста: «Капитан Ферлингетти из Финансовой полиции заявил журналистам: „Вне всякого сомнения, наше отношение к подобным хулиганским выходкам продемонстрирует знаменитым гостям страны, что любое нарушение итальянского законодательства приведет к плачевным результатам“». Мистер Мосс, как ни прискорбно, но вам грозит тюремное заключение.

– Но я не совершал того, в чем меня обвиняют.

– Это ваши слова против слов капитана итальянской полиции. Если вас признают виновным, то посадят в тюрьму как минимум на три года.

«Нет, до этого не дойдет. До этого не дойдет».

– А мне полагается адвокат? Или судить будут с помощью колдовства?

– Вам назначат адвоката, но я за него ручаться не могу. Итальянское судопроизводство весьма неповоротливо. До суда вас продержат под стражей. Как минимум год.

Перед мысленным взором Дина возникает его тюремная камера.

– А как же освобождение под залог?

– Не выйдет. Судья решит, что вы попытаетесь скрыться от правосудия.

– Так зачем же вы сюда пришли, мистер Симондс? Полюбоваться на придурка с девчачьей прической? Или вы все-таки помогаете и тем, кто не оканчивал всяких там оксфордов и кембриджей?

Симондс удивленно гнет бровь:

– Я подам стандартное ходатайство о снисхождении ввиду вашей молодости и неопытности.

– И когда будет известен результат? Сегодня?

– Понедельник – день медленный. Если повезет, то уведомят в среду.

– А быстрые дни в Италии есть?

– Нет. Вдобавок надвигаются выборы…

– И сколько меня здесь еще будут мариновать? Когда должны официально выдвинуть обвинения?

– В течение трех суток. Или позже, если судья санкционирует продление расследования. А в вашем случае это вполне возможно.

– Ну хоть с друзьями можно увидеться?

– Я спрошу, но, скорее всего, капитан не разрешит никаких свиданий, чтобы вы не вздумали согласовывать показания.

– У нас и так одни и те же показания: «Продажный мини-Муссолини подкинул наркоту невиновному британцу». Да, и можно мне зубную щетку и чистую одежку? Здесь не камера, а помойка.

– «Хилтона» вам никто не обещал, мистер Мосс.

«Мудак».

– Я «Хилтона» не требую. Мне бы матрас без клопов. Вот, взгляните. Я весь искусанный.

Симондс смотрит:

– Я похлопочу о матрасе.

– А сигаретки у вас, случайно, нет?

– Мистер Мосс, это не разрешено.

В камере Дина медленно умирают часы и минуты. Он представляет себе, как Ферлингетти представляет себе сломленного Дина. Единственный возможный ответ на это – не сломиться. На воображаемом «фендере» Дин проигрывает басовые партии из альбома «Рай – это дорога в Рай», песню за песней. На воображаемой акустической гитаре исполняет «Blues Run the Game» [136] «Блюз заправляет игрой» (англ.) . . Вспоминает квартиру на Четвинд-Мьюз, исследует ее, комната за комнатой, отыскивает мелкие подробности, сохраненные в закоулках памяти: запахи, паркетины под ногой в носке; «летучий голландец» в вазоне; табачная жестянка, в которой хранится запас травки; пират, нарисованный на крышке жестянки; то, как плотно прилегает крышка… Представляет, что все это придется воображать в течение ближайших трех лет. Ощущает первую трещину надлома. «Прекрати». В кормушку под дверью просовывают кувшин воды, обмылок и старую зубную щетку. Половину воды Дин выпивает, а остальной ополаскивается над толчком. К зубной щетке не прикасается. За зарешеченным окном сгущаются сумерки второго дня заточения. Включается лампочка. Дин слышит писк комара, видит комара, отслеживает комара, прихлопывает комара. «Прости, дружище, но тут уж либо ты, либо я». Делает сотню отжиманий. Трусы` липнут к коже. Лампочка выключается. «А вдруг меня не выпустят? Вдруг я больше никогда не увижу Эльф, Рэя, Джаспера, Гриффа, бабулю Мосс и Билла?..»

Дин ложится на кровать. Кровать скрипит.

«Нет, я их когда-нибудь увижу. А Грифф никогда больше не увидит брата. Имоджен никогда больше не увидит сына. Эльф никогда больше не увидит племянника. Их свечи погасли. А моя свеча еще горит…»

В сердце вечного лабиринта, именуемого Римом, Дин набрел на малоприметную площадь. На синей проржавевшей табличке было написано: «Piazza della Nespola». Под деревом играли в шахматы старики. Сплетничали женщины. Мальчишки смеялись, дурачились и гоняли мяч. На них смотрели девчонки. Ковылял трехногий пес. Было жарко. В Грейвзенде не бывает такой жары. От каменных плит и брусчатки пьяццы тянуло полуденным жаром. Кто-то играл на кларнете, но Дин не мог понять, с какого балкона или из какого окна доносится мелодия. Он пожалел, что не может записать ее со слуха, как Джаспер или Эльф. Потом мелодия пропадет. Он знал, что пора возвращаться в гостиницу, за мостом, за рекой, но какие-то чары не отпускали. На красно-розовых стенах, на облупленной штукатурке, на терракотовых кирпичах виднелись граффити: «CHIEDIAMO L’IMPOSSIBILE» [137] «Мы просим невозможного» (ит.) . и «LUCREZIA TI AMERÒ PER SEMPRE» [138] «Лукреция, я буду любить тебя всегда» (ит.) . и «OPPRESSIONE = TERRORISMO» [139] «Угнетение = Терроризм» (ит.) . . В прорехи неба струились скворцы. Дин прошел через узкие высокие ворота, поднялся по ступенькам в церковь. В сумраке сверкала позолота. Пахло благовониями. Люди входили, зажигали свечи, опускались на колени, молились и выходили, как посетители на почтамте. Дин был неверующим, но здесь это не имело значения. Он поставил поминальную свечу: для мамы, для Стивена Гриффина, для Марка, племянника Эльф. И еще одну, заздравную: для Рэя, Ширли и Уэйна; для бабули Мосс и Билла; для Эльф, Джаспера, Левона и Гриффа. Пел хор. Столпы чистых звуков возносились к высоким сводам. Дин ушел, но часть его навсегда осталась в этой церкви. В эту лакуну времени и пространства он будет нередко возвращаться, в памяти и в снах. Это место стало частью его самого. В каждой жизни, в каждом повороте колеса есть несколько таких лакун. Причал на реке, узкая кровать под чердачным окном, эстрада в сумеречном парке, неприметная церковь на неприметной площади. Свечи у алтаря не гасли.