Даниэль Кельман - Ф

– Разумеется.

– А откуда у меня тогда такое чувство?

– Может, потому, что я собирался с тобой сегодня… Ах, вот оно что! – тут мне все становится ясно. От неожиданности я застываю на месте. Гудят автомобили, что-то кричит мне полицейский: я снова встал посреди улицы, сам того не заметив.

– Что смешного?

– Представь себе, я попросил секретаршу тебе позвонить, а она… Она позвонила Мартину!

– Мартину?

– Ну, мы сходили пообедать. Я еще все время спрашивал себя, что он тут делает.

– Как вообще дела?

– Хорошо. Как обычно. Что в мире искусства?

– Приходится следить за тем, что происходит за стенами аукционных домов. Нельзя терять контроль над ценами. Кроме того…

– Говорил в последнее время с матерью?

– Да, точно! Надо бы ей позвонить. Она оставила мне три сообщения на автоответчике. Но с тобой что-то не так. Я это чувствую. Можешь отговариваться, но…

– Прости, мне пора!

– Эрик, ты можешь обо всем мне…

– Все в порядке, правда, просто пора!

– Почему тогда…

Сбрасываю вызов. Странные они, эти разговоры с Ивейном – словно с самим собой говоришь, и мне вдруг снова становится ясно, почему я его избегаю. Потому что мне трудно от него что-то скрывать, он видит меня насквозь, как я вижу его. При этом он не должен знать, как плохи мои финансовые дела и как плохи дела личные. Для меня это обернулось бы позором, признанием величайшего поражения, к тому же я не уверен, что он сохранит это в тайне. Есть старинная мудрость: тайна остается тайной лишь тогда, когда о ней не знает никто, кроме тебя одного. Если придерживаться этого правила, то хранить секреты не так сложно, как может показаться. Даже если знаешь другого человека, как себя самого, прочесть его мысли ты все равно не сможешь. Я не могу просить у Ивейна денег. Не могу просить его помочь мне исчезнуть. Он слишком правильный, ему этого не понять.

Как бы мне хотелось, чтобы он все-таки был традиционной ориентации. Когда я узнал, я неделями сходил с ума. Мы с ним так похожи – что это говорит обо мне самом, что это значит? Ничего. Да, я знаю, это не значит ничего, ничего, ровным счетом ничего, но простить его не могу.

Шлю сообщение Кнуту – адрес и указание выезжать немедленно. Открываю дверь дома, где живет Сибилла, поднимаюсь на второй, третий, четвертый этаж, останавливаюсь у двери и хочу сперва перевести дух, но не могу ждать и громко стучу. Мог бы, конечно, и позвонить, но после того, как она так меня отчехвостила, нужно подавать себя повнушительнее.

Она открывает дверь. Не могу не отметить, до чего она хорошо выглядит – не так красива, как Лаура, но нечто в ее облике делает его более волнующим: длинные волосы, тонкая шейка, не прикрытые рукавами руки, на которых позвякивают пестрые браслеты. Она была моим психологом, но полгода назад перестала меня принимать, сославшись на то, что это противоречит профессиональной этике. Не страшно: терапия все равно смысла не имела, я врал на каждом шагу.

– Что, неужели звонок сломан?

Я прохожу в коридор, оттуда в гостиную. Перевожу дух, хочу что-то сказать, но не нахожу слов.

– Бедняжка. Иди ко мне.

Я сжимаю кулаки, делаю вдох, раскрываю рот – и ничего.

– Бедняжка, – повторяет она, и вот мы уже на ковре. Я хочу возразить, хочу призвать к порядку, ведь умение призвать себя к порядку – это самое важное человеческое качество, но бесполезно: я вдруг понимаю, что совершенно не желаю призывать к порядку, а желаю именно этого, того, что происходит сейчас между нами, в порядке ли, в беспорядке, в непорядке – ну а почему нет, иначе можно прожить жизнь и остаться ни с чем.

– Но…

– Все хорошо, – шепчет она мне в ухо. – Все хорошо.

Жарко. Кондиционера у нее нет – считает, что от него простужаются. Мне кажется, будто я встаю, отступаю на шаг и гляжу на происходящее со стороны. Несколько странно, скорее даже смешно, чем стыдно. И я задаюсь вопросом – а все те люди, что так любят твердить о человеческом достоинстве, смотрели когда-нибудь на это занятие трезвым взглядом? Но при этом я лежу на ковре и чувствую, что вот-вот настанет тот миг, когда я уже не буду ощущать никакой раздвоенности, снова стану един с самим собой, и мысль о том, что, если в этой комнате спрятана камера, то я подставляюсь под шантаж, приходит мне в голову лишь на долю секунды, как и образ Лауры, которую я снова обманываю, с которой снова поступаю несправедливо, в который раз придумывая какую-то ложь, но через мгновение исчезает и он, и я знаю только, что каждый должен поступать, как ему нужно, чтобы спастись, и все наконец становится тем, что есть на самом деле, и ничем иным, и все наконец хорошо.

Мы лежим на спине, ее голова на моей груди. Никуда не хочется идти, ничто меня не тревожит. Но это ненадолго.

– Как у нее дела? – спрашивает Сибилла.

Мне требуется некоторое время, чтобы понять, о чем она говорит. Покачав в задумчивости головой, провожу рукой по ее шелковистым волосам. Вот уже вновь подступает то, что меня так душит.

– Может, я могла бы ей помочь?

Убираю руку.

– В смысле, я могла бы порекомендовать коллегу, к которому ей было бы хорошо обратиться. Для сопроводительной терапии. Когда ей станет получше, мы все сможем жить, как жили. Она – своей жизнью, мы с тобой – своей.

Поначалу, рассказывая ей эту историю, одну из множества выдумок, я вовсе не преследовал никакой конкретной цели. Но потом она не раз меня выручала. Нельзя бросить жену, если у нее рак. Никто не может этого требовать. И порой мне кажется, будто все так и есть – будто где-то в параллельной вселенной события разворачиваются именно так, как я ей описываю. Вот была бы тема для обсуждения с психологом, но Сибилла больше не хочет мной заниматься, а искать кого-то другого не хочу я – у меня и так хватает проблем.

– Мне скоро уходить, – говорю я.

До чего же странно – весь день только о ней и думаю, а стоит оказаться у нее, как тут же хочется исчезнуть. Я мягко высвобождаюсь из ее объятий, встаю и тянусь за разбросанной одеждой.

– Вечно ты куда-то спешишь, – грустно улыбается она. – Бросаешь меня в кинотеатре, потом шлешь всякие странные сообщения! Мой терапевт спросил, почему я так с собой поступаю. Зачем все это? Потому что ты привлекателен? Я ответила, что не так уж ты и хорош, но он попросил показать фото, и отвертеться не удалось. Или из-за этого вот? – с этими словами она указала на ковер. – Да, с этим все хорошо, даже очень хорошо, но дело еще и в переносе. Психолог считает, что у меня проявляются реакции, автоматически возбуждаемые сочетанием регрессии и агрессии. И что прикажете делать?

Я откашливаюсь, издаю какой-то звук, который можно принять за выражение согласия, просовываю ноги в штанины, застегиваю рубашку, не глядя в зеркало, повязываю галстук и стараюсь сделать вид, будто понимаю, о чем она говорит, – похоже, мне удается.