Васкен Берберян - Дети разлуки

Рядом с ней свернулась калачиком лиса, как на полотне Гогена «Потеря девственности».

– Нет! – закричал Микаэль и проснулся с сильно бьющимся сердцем.

Комната была погружена во тьму. Растерянный, не понимая, где он находится, он посмотрел на свои часы: люминесцентная стрелка не двигалась, не слышно было и тиканья.

Время остановилось.

Неожиданно на комоде зажегся абажур, и обнаженное тело на кровати томно потянулось.

– Я прямо умерла… – сказала Франческа, зевая.

Микаэль затрясся в ужасе.

В последующие дни он попытался оправдать свое недостойное поведение, сваливая вину на тени. Темные и дрожащие тени, которые исказили ее черты и изменили контуры предметов. В тот момент, когда девушка наклонилась над ним с намерением обнять его, он грубо оттолкнул ее и вскочил.

– Не приближайся ко мне, – резко сказал он.

От резкого толчка Франческа скатилась с кровати и, ударившись головой о стул, вскрикнула больше от удивления, чем от боли. Микаэль оделся (она еще никогда не видела, чтобы кто-то так быстро одевался), затем, открыв дверь, бросился вниз по лестнице и выскочил на безлюдную калле.

Нину насиловали впятером…

Той ночью судно сильно кренилось и скрипело, будто протестовало, желая заявить о жестоком преступлении, готовом свершиться в его темном чреве.

Девушка поднялась и, покачиваясь, пробралась к решетке. Она так и не заснула в ту ночь, угрозы охранника столь напугали ее, что она не сомкнула глаз, находясь во власти самых худших мыслей. Но в своей наивности она полагала, что, уступив желаниям охранника, сдержит его ярость.

Лев ждал ее, улыбаясь, и даже приветствовал, тихонько открыв дверцу.

Потом он взял ее за руку и, все так же улыбаясь, повел по длинному коридору, проходя мимо решетки, за которой сидели мужчины. От нее отделились четыре тени. Нина испугалась, и Лев зажал ей рот рукой, не отпуская, пока другой, схватив ее за волосы, не затолкал в конуру под лестницей.

Там эти скоты сорвали с нее одежду, завязали ей рот платком, который она носила на голове, и изнасиловали – сначала по очереди, а потом и все сразу. Они лишили ее девственности, совершили над ней все возможные непристойности, не обращая внимания на ее стоны, сдавленные крики и слезы боли и унижения.

– Доставьте удовольствие этой потаскухе! – приказывал Лев.

Нина задыхалась и умоляла взглядом своих насильников, надеясь на их жалость, на то, что искра человеческого еще осталась в них, как в любом, даже самом жестоком человеке.

Но она ошибалась.

Никто их этих чудовищ даже не удостоил ее взглядом. Их интересовало только ее белое, нежное и беззащитное тело.

Они были как голодные шакалы перед жертвой, доставшейся им на растерзание.

Вдруг лезвие ножа блеснуло в жалких лучах убогой лампочки.

– Шутишь? – спросил один из насильников, посмеиваясь.

– Слишком узкая, – сказал уголовник, принимавший участие в расправе.

Лев остановил бы его, если бы не был так занят ее маленькой грудью, которую мял своими пальцами и лизал крохотные соски.

Мужик резко и глубоко полоснул ее по верхней части вагины. Нина дернулась, и поток крови хлынул, залив все вокруг.

– Ты что, охренел? – закричал Лев.

Но было уже поздно, все в этом закутке, включая его лицо, было залито горячей и липкой жидкостью.

Ливанский президент Камиль Шамун был высоким и крупным мужчиной. Его напомаженные волосы блестели на солнце, пока он помогал жене выходить из мотоскафа. На нем был элегантный серый костюм с перекинутой через плечо двуцветной лентой, отличительным знаком его страны, – бело-красной с изображением зеленого кедра в центре. На госпоже Шамун, красивой и намного моложе его, был светлый жакет и юбка, а на голове был повязан цветной шарфик.

В честь гостя был открыт центральный вход в колледж и расстелена красная дорожка от входа до ступенек пристани. Приколы для гондол были украшены разноцветными лентами и тремя флажками: итальянским, армянским, а между ними ливанским, которые весело развевались на весеннем ветерке.

Коллектив колледжа в полном составе собрался у входа, чтобы приветствовать почетного гостя. Директор первым подал ему руку, а потом обнял с волнением, подчеркивая их давнюю дружбу. Они обменялись несколькими словами на ливанском, который отец Айвазян выучил за время своей учебы в семинарии при монастыре Святого Георгия недалеко от Бейрута.

Студенты в парадной форме, построившись в ровные ряды, молча ждали в проходе, ведущем во внутренний дворик. Как только Шамун появился в воротах, они приветствовали его, слегка склонив голову.

– Bonjour, monsieur le Président. On est honoré de vous accueillir dans notre college [51], – скандировали они хором.

В Зеркальном зале занавес из синего бархата скрывал сцену, украшенную по случаю такого события. Когда гости вошли, занавес открыли и показался хор студентов. Рояль «Безендорфер» блестел как никогда. Микаэль как пианист стоял сбоку от табурета. Он поклонился партеру. Хоть он и репетировал опус Рахманинова до поздней ночи, но все равно боялся, что не сможет сыграть его как должно.

Он чувствовал себя удрученно, нервы его были непривычно напряжены. Слишком много странных событий необратимо встревожили его. Кроме того, он был уверен, что, как только закончится концерт, монахи примерно накажут его за нарушение правил, ведь он вернулся в колледж намного позже установленного часа в тот вечер, когда был с Франческой.

– Ваше превосходительство Делалян! Какая честь лицезреть вас здесь, – высмеял его Волк, столкнувшись с ним на лестнице. – Случайно не скажете, который час?

– Мне очень жаль, но мои часы опять встали, – оправдался он, показывая «Омегу» на запястье. – Мне придется опять отнести их Тик-Таку, то есть, извините, отцу Никогосу, – оговорился он.

– Мы с тобой потом разберемся. Послезавтра приезжает наш гость. На твоем месте я репетировал бы даже ночью, – ответил учитель со всей строгостью, на которую был способен, когда того требовали обстоятельства.

Более всего Микаэль корил себя за то, как он обошелся с Франческой. Первое свидание должно быть незабываемым, восхитительным, а он все испортил. Ах, если бы только он мог объяснить ей свои страдания: разбившиеся вдребезги убеждения, вера, которая рушилась на глазах, видения и сцены насилия, кровь и смерть, которые неожиданно подкрадывались к нему.

Тем временем гости уже рассаживались по банкеткам восемнадцатого века. Микаэль глубоко вздохнул, на несколько мгновений задержал выдох, надеясь хоть так – он где-то вычитал об этом способе – облегчить головную боль, которая мучила его.

Маэстро, отец Согомон, с дирижерской палочкой в руках дал знак хору. И после первых тактов национального ливанского гимна все встали, слушая чистые юношеские голоса. «Все мы встанем за Родину, за знамя и славу», – пели они.