Жауме Кабре - Тень евнуха

Я решил помочь Арманду и брату Терезы с формальностями, касавшимися репатриации тел погибших; тело ее подруги перевезли в Лондон. Я ходил в чешское консульство и даже слетал в Прагу, в ненавистную и ненужную Прагу – такую прекрасную, такую гостеприимную, такую любимую, – чтобы сопроводить гроб с телом покойной, и начал понимать, как много боли в необъяснимой смерти. Я нашел в себе силы, чтобы вместе с убитым горем и растерянным Армандом смотреть на нее, бледную, недвижимую, с каким-то изумленным выражением на лице, пока слезы не затопили мне глаза. И она навсегда исчезла из моего поля зрения и из моей жизни. Неправда: я ношу ее в мыслях и в сердце, я спрашиваю себя, почему так ужасна неподвижность смерти. Тереза, ты уже никогда не сможешь играть на скрипке или напевать мелодии, идущие у тебя из сердца. И я, как бесчувственный робот, присутствовал на всех бессмысленных церемониях прощания и плакал в уголке, за молчаливыми братьями Молинер, потому что, в конце-то концов, я не приходился ей никем. Микель выслушал пару речей главных шишек музыкального мира, певших дифирамбы великолепной солистке, безвременно ушедшей от нас: она уже превратилась из юного дарования в сложившегося исполнителя и стала посланницей своей страны. «Смерть отняла у нас перспективы блестящего будущего, которое открывалось перед Терезой Планельей, наш отдел культуры надеется на возможность учреждения премии для молодых исполнителей, носящей ее имя» и так далее. А я все думал: «Да-да, говорите что хотите, я все это чувствую совсем иначе, я ее любил, любил до бесконечности, и мы помирились. Мы понимали друг друга с полуслова, с малейшего жеста, а ведь мы даже не жили вместе. Наша любовь была безмерна, я ее обожал, а она жила музыкой так, будто была плотью от плоти ее, и научила меня любить камерную музыку как один из самых изысканных даров, доступных человечеству, а я не захотел ей сказать, что люблю ее; возле отеля «Ритц», на Пиккадилли. (Быстрым движением руки Микель попросил у метрдотеля счет и смахнул слезу.) И ты умерла, так и не услышав моего признания в любви, Тереза. С тех пор, а ведь уже прошло столько времени, я все пытаюсь жить с этой пронзительной болью в памяти, и ничего из этого не выходит».

Именно поэтому даже угрозы того хриплого голоса мне больше не страшны. Наступает момент, и тебе становится ясно, что, когда придет смерть, ты умрешь, и все тут, и ты перестаешь бояться. Но об этом я никогда не расскажу тебе, Жулия, потому что для тебя, как и для Марии, и для дочери Болоса, и для его партии, его смерть была и навсегда останется необъяснимым несчастным случаем.

Микелю Женсане пришлось надеть очки, чтобы просмотреть счет. Ужасно сознавать, что в твоем собственном доме готовы содрать с тебя последнюю шкуру. Он сделал вид, что ему безразлично, сколько стоил ужин, и вынул из кармана кошелек. Метрдотель, du côté de la claire fontaine [204], наблюдал за движениями Микеля. Я открыл кошелек с намерением вынуть кредитную карточку, чтобы отдать должное наклейкам, позорившим двери ресторана, но вместо этого на блюдечко со счетом выпал презерватив, который я купил в туалете собственного дома. Микель, стыдясь, поднял глаза: и Жулия, и метрдотель прекрасно это заметили. Она позволила себе улыбнуться, и Микель подумал, что значит эта улыбка, что это такое, Жулия, ты мысленно клянешь этого типа, который осмелился думать, что после ужина начнется сарабанда [205]и жига [206], или обрадовалась, что уже проложена дорожка, чтобы воспользоваться Микелем в качестве замены твоему Болосу, про которого я никогда даже не подозревал, что он не только мой, но и твой? Что подумал при этом метрдотель, мне было до лампочки.

– Слушай, тут дорого? – Она быстро указала в сторону метрдотеля, который с видом довольного ребенка удалялся со счетом и моей кредиткой.

– Неприлично дорого. Знали бы об этом призраки, жившие в этом доме…

– Микель.

– Что?

– Это ведь был твой дом, правда?

– Нет, с чего ты взяла?

– С того, что ты мне рассказал. Дом, в котором ты жил, похож на этот.

– Нет. – Микель нервно поглядел в сторону незаконно втершегося фонтанчика. – У нас дома никогда бы такого не соорудили. – И нервно засмеялся.

– Значит, ты был знаком с теми, кто жил здесь. Это уж точно.

– Ты меня уже в третий раз об этом спрашиваешь… – Микель занервничал. – Не знаю я их, Жулия.

И тотчас пропел петух, и Симон Петр вспомнил слова Господни и горько заплакал, потому что этим своим отречением он еще чуть-чуть стирал с поверхности жизни тех мертвых, что жили в его памяти. Но после того как он вывернул душу наизнанку, ему было необходимо покрепче ухватиться за то, о чем он Жулии не сказал. И Микель Женсана снова стал Симоном.

– Жузеп-Мария и вправду был на тебя похож.

– Болос?

Франклин навсегда останется Болосом, как бы любовницы его ни называли.

– Болос. Но он был не такой грустный. – Она печально улыбнулась. – Он умел смеяться.

– Наверное, ты права. Но мне пришлось пережить его смерть.

– И мне.

– Я знаю, Жулия.

– Почему ты никогда не смеешься?

«А о чем мы вообще говорили, Жулия?» – подумал Микель. И воспользовался тем, что метрдотель вернулся с чеком, и сделал вид, что не расслышал. Пока Микель подписывал чек, они молчали. Потом он положил в карман ручку и на глазах у почтенной публики получил строгий выговор от метрдотеля, потребовавшего ее возврата. С показной улыбкой я не оставил ни копейки pourboire [207]. Ну их к чертям собачьим.

– Тебе пригодится для статьи то, о чем мы говорили?

– Нет.

– Прекрасно. Я слишком много говорил о себе, а не о Болосе.

– Ты же знаешь, что не в этом дело. – Она достала из пачки последнюю сигарету. – Я устала, Микель. Я тоже только что похоронила Болоса.

– Уверен, что в архиве партии ты найдешь идеально подходящие для публикации сведения. – Я дал ей прикурить и торжественно спрятал зажигалку Стерна, которая была для меня важнее всего в жизни.

– И напишу статью, похожую на все остальные, которые выходят в эти дни, – вздохнула она, выпуская дым.

– Вот именно. Пошли?

Теперь у нас дома было полно народу. Красота. В самом центре зала за одним из столиков сидел мужчина, как две капли воды похожий на дядю Маурисия, и Микелю показалось, что он подмигнул ему, когда они проходили мимо. Оставалось несколько секунд на созерцание двухвековой истории Мауров и Антониев, Амелий, Пилар, Марий и Карлот из этого дома, жившего печалью и надеждой, чья история обрывалась внезапно и вдруг в лице Микеля Женсаны Второго по прозвищу Тупик, Конец Эпохи, или Последний Отпрыск. С гибелью этой последней ветви фамильного древа рухнет весь дуб, все дерево умрет, включая Антония Первого, Родоначальника. В память останется только дуб на вывеске ресторана. Аминь.