Джон Кутзее - Бесчестье

Их было трое, рассказывает Люси, двое мужчин и юноша. Они обманом проникли в дом, забрали (следует перечисление) деньги, одежду, телевизор, проигрыватель для компакт-дисков, ружье с патронами. Когда отец попробовал им воспротивиться, его избили, облили денатуратом и попытались сжечь. Потом перестреляли собак и уехали в его машине. Она описывает мужчин, их костюмы, описывает машину.

Говоря, Люси глядит ему прямо в лицо, словно бы черпая в нем силы или предлагая опровергнуть сказанное. Когда один из полицейских спрашивает, как долго длился весь инцидент, Люси отвечает: «Минут двадцать – тридцать». Неправда – и он, и она это знают. Гораздо дольше. На сколько? На столько, сколько потребовалось мужчинам, чтобы управиться с хозяйкой дома.

Тем не менее он не вмешивается. «Все ерунда»: он едва прислушивается к рассказу Люси. Слова, с прошлой ночи маячившие на границе памяти, начинают обретать законченную форму. «Двух старушек заперли в сортире, / Они просидели там дня четыре, / Забыли про них нехорошие люди». Сидел запертым в сортире, пока пользовались его дочерью. Песенка из детства вернулась, чтобы глумливо ткнуть в него пальцем. «Господи боже, что теперь будет?» Будет тайна Люси и его бесчестье.

Полицейские осторожно обходят дом, осматриваются. Ни крови, ни перевернутой мебели. На кухне прибрано (Люси? Когда?). За дверью уборной – две обгорелые спички, которых они даже не замечают.

С двуспальной кровати в комнате Люси снято все белье. «Место преступления», – думает он; и, словно прочитав эту мысль, полицейские выходят, стараясь не встречаться с ним взглядами.

Тихий дом зимним утром, ни больше ни меньше.

– К вам заглянет, чтобы снять отпечатки пальцев, детектив, – говорят они на прощание. – Постарайтесь ничего не трогать. Если вспомните, что еще у вас взяли, позвоните нам в участок.

Едва они отъезжают, появляется монтер-телефонист, а следом за ним старик Эттингер. По поводу отсутствия Петраса он туманно замечает: «Ни одному из них нельзя верить». Говорит, что пришлет малого, чтобы тот привел комби в порядок.

В прошлом он видел, как при слове «малый» Люси вспыхивала от гнева. Сегодня – никакой реакции.

Он провожает Эттингера до двери.

– Бедная Люси, – говорит Эттингер. – Ей, надо думать, здорово досталось. Хотя могло быть и хуже.

– Да? Это как же?

– Так они ведь могли забрать ее с собой.

Это замечание заставляет его остановиться.

Эттингер не дурак.

Наконец он остается наедине с Люси.

– Я похороню собак, если ты покажешь мне где, – говорит он. – Что ты скажешь их владельцам?

– Правду.

– Твоей страховки хватит, чтобы покрыть убытки?

– Не знаю. Не уверена, что страховка предусматривает массовую бойню. Это мне еще предстоит выяснить.

Пауза.

– Почему ты не рассказала им всего, Люси?

– Я рассказала им все. Все – это то, что я им рассказала.

Он с сомнением качает головой.

– Я понимаю, у тебя свои причины, однако уверена ли ты, говоря в более широком плане, что это лучшая линия поведения?

Люси не отвечает, а он не считает пока возможным давить на нее. Но мысли его все обращаются к троице налетчиков, к людям, которых он, вероятно, больше никогда не увидит, но которые стали отныне частью его жизни и жизни дочери. Эти люди будут следить за газетами, прислушиваться к разговорам. И прочитают, что их разыскивают за ограбление и вооруженное нападение – и только. Тут до них дойдет, что тело той женщины укрыто, как одеялом, молчанием. «Стыдно стало, – скажут они друг другу, – вот и помалкивает», – и будут смачно гоготать, вспоминая свои подвиги. Готова ли Люси порадовать их подобной победой?

Он выкапывает яму на месте, показанном ему Люси, у границы ее владений. Могила для шести взрослых собак: даже при том, что землю недавно перепахали, работа отнимает почти час, и, когда он заканчивает, у него ноет спина, ноют руки, снова начинает болеть запястье. Он везет трупы в тачке. Собака с раной на шее так и скалит окровавленные зубы. Все равно что по рыбам в бочонке стрелять, думает он. Гадостное, но, вероятно, бодрящее занятие, особенно в стране, где ухитрились вывести породу собак, которые начинают рычать, едва учуяв запах чернокожего человека. Приятная послеполуденная работенка, поднимающая, как всякая месть, настроение. Одну за одной он сваливает собак в яму и засыпает землей.

Вернувшись, он обнаруживает Люси ставящей раскладушку в затхлой маленькой кладовке, где у нее хранятся припасы.

– Для кого это? – спрашивает он.

– Для меня.

– А почему не в комнате для гостей?

– Там потолок течет.

– А большая задняя комната?

– Слишком много шума от морозильника.

Неправда. Морозильник в задней комнате разве что мурлычет. Это содержимое его не позволяет Люси спать рядом с ним: требуха, кости, мясо для собак, которым оно уже не понадобится.

– Перебирайся в мою комнату, – говорит он. – А я расположусь здесь.

И сразу уходит, чтобы перенести свои вещи.

Но так ли уж хочется ему селиться в этой каморке с составленными в углу ящиками, полными пустых банок для варенья, с единственным крошечным, глядящим на юг окошком? Если призраки насильников Люси все еще мешкают в ее спальне, их следует выкурить оттуда, а не позволять им обратить эту комнату в свое святилище. И он относит вещи в спальню Люси.

Наступает вечер. Голода они не чувствуют, но ужинать садятся. Ужин – это обряд, а обряды облегчают жизнь.

Как можно мягче он вновь задает все тот же вопрос:

– Люси, голубка, почему ты не хочешь рассказать все? Ведь это преступление. А стать жертвой преступления – тут нет ничего постыдного. Ты же не по собственному выбору ею становишься. Ты – пострадавшая сторона.

Люси, сидящая напротив него за столом, делает, собираясь с силами, глубокий вдох, но затем выпускает воздух из груди и молча трясет головой.

– Можно, я попробую догадаться? – спрашивает он. – Ты стараешься напомнить мне о чем-то?

– Стараюсь напомнить тебе о чем?

– О том, что приходится сносить женщинам в руках мужчин.

– Вот уж о чем я вовсе не думала. К тебе это не имеет никакого отношения, Дэвид. Ты хочешь знать, почему я не выдвинула определенного обвинения? Я скажу тебе, при условии, что ты пообещаешь больше этой темы не касаться. Причина в том, что происшедшее, насколько оно касается меня, это целиком и полностью мое личное дело. В другое время, в другом месте его можно было бы считать затрагивающим интересы общества. Но не в этом месте и не в это время. Это дело мое и только мое.

– О каком, собственно, месте ты говоришь?

– О месте, которое называется Южной Африкой.

– Не согласен. Совершенно с тобой не согласен. Ты полагаешь, что, смиренно приняв случившееся, создашь дистанцию между собой и фермерами вроде Эттингера? Полагаешь, что происшедшее здесь было экзаменом: ты выдерживаешь его и получаешь диплом, пропуск в будущее, знак на перекладине двери, который заставит пройти мимо язву губительную? Месть устроена совсем иначе, Люси. Месть – как пожар. Чем больше он пожирает, тем голоднее становится.