Джон Кутзее - Бесчестье

– Ладно, пошли. Я готов.

– Костюма ты с собой не привез?

– Нет.

– Тогда хоть галстук надень.

– А я-то думал, что мы в деревне.

– Тем больше причин приодеться. Для Петраса это большой день.

Люси берет с собой маленький фонарик. Тропинкой они доходят до дома Петраса, отец и дочь, рука в руке, дочь освещает путь, отец несет подарок.

Они останавливаются, улыбаясь, у открытой двери. Петраса не видно, впрочем, к ним выходит девочка в вечернем платье и вводит их в дом.

У старой конюшни нет потолка, да и пола-то толком нет, однако она по крайней мере просторна и освещена электричеством. Лампы под абажурами и картинки на стенах (подсолнухи Ван Гога, написанная Третчиковым [30]женщина в синем, Джейн Фонда в костюме Барбареллы [31]и забивающий гол Доктор Кумало [32]) смягчают общую унылость обстановки.

Кроме них, белых здесь нет. Гости танцуют – под старомодный африканский джаз, который он слышал из кухни. На него и Люси бросают любопытные взгляды, хотя, возможно, все дело в повязке на его голове.

Некоторых женщин Люси знает. С другими ее знакомят. Затем около них обнаруживается Петрас. Он не разыгрывает гостеприимного хозяина, не предлагает им выпить, но говорит:

– Собак больше нет. Я больше не собачник.

Люси предпочитает счесть это шуткой; значит, все, надо думать, в порядке.

– Мы вам кое-что принесли, – говорит Люси, – хотя, возможно, лучше отдать это вашей жене. Это для дома.

Петрас, обернувшись к кухне, если это так у них именуется, подзывает жену. Он впервые видит ее вблизи. Молодая женщина, моложе Люси, с лицом скорее приятным, чем красивым, застенчивая, несомненно беременная. Она пожимает руку Люси, но не ему и в глаза ему не глядит.

Люси произносит на коса несколько слов и вручает женщине сверток. Вокруг уже собралось с полдюжины зрителей.

– Она должна его развернуть, – говорит Петрас.

– Да, вы должны его развернуть, – говорит Люси.

Осторожно, стараясь не надорвать подарочную бумагу, разрисованную мандолинами и веточками лавра, молодая жена Петраса разворачивает сверток. На свет появляется кусок ткани с довольно милым ашантским [33]орнаментом.

– Спасибо, – произносит женщина по-английски.

– Это покрывало на постель, – объясняет Петрасу Люси.

– Люси наша благодетельница, – громко объявляет Петрас и затем, обращаясь к Люси: – Вы наша благодетельница.

Безвкусное, на его взгляд, слово, двусмысленное, испортившее эту минуту. И все же можно ли винить Петраса? Язык, которым он с таким апломбом пользуется, давно уже – знал бы об этом Петрас! – стал изношенным, рыхлым, как бы изгрызенным изнутри термитами. Только на односложные слова и можно еще полагаться, да и то не на все.

Что тут делать? Ничего такого, что способен придумать он, бывший преподаватель методов передачи информации. Ничего, разве вот начать сызнова, с азов. Но ко времени, когда вернутся длинные слова – воссозданные, очищенные, внушающие доверие, – он будет уже мертвецом с солидным стажем.

Он вздрагивает, будто пронизанный хладом могилы.

– Ребенок… когда вы ожидаете ребенка? – спрашивает он у жены Петраса.

– В октябре, – встревает Петрас. – Ребенок родится в октябре. Надеемся, мальчик.

– О! А что вы имеете против девочек?

– Мы молимся о мальчике, – говорит Петрас. – Всегда лучше, если первенец мальчик. Тогда он сможет объяснить сестрам… объяснить, как себя вести. Да. – Петрас примолкает. – Девочка больно дорого обходится. – Он потирает указательным пальцем о большой. – Все время деньги, деньги, деньги.

Давно уж не видел он этого жеста. В прежние дни им часто пользовались евреи: деньги-деньги-деньги, и так же многозначительно покачивали головами. Но Петрас, по-видимому, не осведомлен об этом остаточном европейском наследии.

– Мальчики тоже порою недешевы, – замечает он, дабы внести свой вклад в беседу.

– Купи им то, купи им это, – продолжает Петрас, входя во вкус избранной темы и больше уже не слушая собеседника. – В наши-то дни мужчина больше не платит за женщину. Я плачу. – Он поводит рукою над головой жены; та скромно потупляет взор. – Я плачу. Хоть это и старомодно. Платья, хорошие вещи, все время одно и то же: покупаешь, покупаешь, покупаешь. – Он опять потирает пальцем о палец. – Нет, мальчик лучше. Ваша дочь исключение. Ваша дочь ничем не хуже мальчика. Почти! – Он заливается смехом, радуясь собственному остроумию. – А, Люси?

Люси улыбается, но он знает, что дочери неловко.

– Пойду потанцую, – негромко произносит она и уходит.

Взойдя на танцевальный помост, она танцует одна – солипсическая манера, похоже вошедшая в моду. Вскоре к ней присоединяется молодой человек, высокий, гибкий, опрятно одетый. Он танцует прямо перед Люси, прищелкивая пальцами, улыбаясь ей, ища ее расположения.

Снаружи начинают подходить женщины с подносами жареного мяса. Аппетитные запахи наполняют воздух. Появляются все новые гости, молодые, шумные, раскованные, нимало не старомодные. Праздник набирает обороты.

В руках у него оказывается тарелка с едой. Он протягивает ее Петрасу.

– Нет, – говорит Петрас, – это для вас. А то мы так и будем всю ночь передавать друг другу тарелки.

Петрас с женой уделяют ему немалое время, стараясь, чтобы он здесь освоился. Милые люди, думает он. Сельские жители.

Он оглядывается на Люси. Молодой человек танцует уже в нескольких дюймах от нее, высоко вздергивая колени, притопывая, покачивая руками, наслаждаясь своими движениями.

На тарелке, которую он держит в руках, две бараньи отбивные, печеный картофель, тонущий в мясном соке рис, ломоть дыни. Он находит свободный стул и разделяет его с изможденным стариком, у которого слезятся глаза. Придется съесть это. Съесть, а там уж просить о прощении.

Внезапно рядом с ним возникает Люси, она часто дышит, лицо застыло.

– Давай уйдем, – произносит она. – Они здесь.

– Кто «они»?

– Я видела одного из них там, за домом. Дэвид, я не хочу поднимать шум, но давай уйдем, сейчас же.

– Подержи-ка. – Он вручает Люси тарелку и выходит через заднюю дверь.

Гостей тут не меньше, чем внутри, – они толпятся у огня, беседуют, пьют, смеются. Кто-то разглядывает его из-за костра. Неожиданно все встает на свои места. Это лицо ему знакомо, знакомо очень хорошо. Он проталкивается через толпу. «А вот я шум подниму, – думает он. – Жаль, что именно сегодня. Но есть вещи, которые ждать не могут».

Он останавливается прямо перед юнцом. Третий из тех, туповатый подручный, мальчик на побегушках.

– Я тебя знаю, – с угрозой произносит он.

Юнец, похоже, ничуть не пугается. Напротив, юнец, похоже, именно этого мига и ждал, копил в предвкушении силы.

– Кто ты такой? – спрашивает он сдавленным от злобы голосом, однако слова его означают нечто иное: «По какому праву ты здесь?» Все тело юнца излучает ненависть.