Джон Кутзее - Бесчестье

Тут к ним присоединяется Петрас, быстро говорит что-то на коса.

Он кладет на рукав Петраса руку. Петрас, бросив на него нетерпеливый взгляд, руку стряхивает.

– Вы знаете, кто это? – спрашивает он у Петраса.

– Нет, я не знаю, кто это, – сердито отвечает Петрас. – И не знаю, почему начался скандал. Почему начался скандал?

– Он – этот бандит – уже был здесь однажды со своими дружками. Он один из них. Но пусть он вам об этом расскажет. Пусть он расскажет, почему его разыскивает полиция.

– Неправда! – орет юнец. И снова обращается к Петрасу, извергая поток гневных слов.

Музыка продолжает разливаться в ночном воздухе, но никто больше не танцует: гости Петраса столпились вокруг них, теснясь, толкаясь, обмениваясь замечаниями. Атмосфера не из самых приятных.

Петрас говорит:

– По его словам, он не знает, о чем идет речь.

– Он врет. Все он отлично знает. Люси подтвердит.

Хотя Люси, разумеется, ничего не подтвердит. Как может он ожидать, что Люси на глазах у всех этих незнакомых людей подойдет к мальчишке, ткнет в него пальцем и скажет: «Да, это один из тех. Из тех, что сделали дело».

– Я позвоню в полицию, – говорит он.

Неодобрительный ропот зрителей.

– Я позвоню в полицию, – повторяет он, обращаясь к Петрасу. Лицо Петраса делается каменным.

Сквозь пелену молчания он возвращается в дом, туда, где стоит, ожидая его, Люси.

– Пойдем, – говорит он.

Гости расступаются перед ними. Никакого дружелюбия их лица больше не выражают. Люси забыла фонарик: в темноте они сбиваются с тропы; Люси приходится разуться; прежде чем попасть домой, они забредают на картофельное поле.

Он уже держит в руке телефонную трубку, когда Люси останавливает его:

– Нет, Дэвид, не делай этого. Петрас не виноват. Если ты позвонишь в полицию, ты испортишь ему весь вечер. Будь благоразумен.

Он поражен, поражен настолько, что набрасывается на дочь:

– Ради бога, как это Петрас не виноват? Прежде всего, так или иначе, но именно он привел сюда тех мужчин. А теперь ему хватило наглости пригласить их в гости. И почему это я должен быть благоразумным? Знаешь, Люси, я ничего не могу понять, от начала и до конца. Я не смог понять, отчего ты не выдвинула против них настоящего обвинения, а сейчас не понимаю, чего ради ты защищаешь Петраса. Петрас не невинная овечка, Петрас заодно с ними.

– Не ори на меня, Дэвид. Это моя жизнь. Из нас двоих именно мне предстоит жить здесь. То, что со мной случилось, – мое дело, только мое, не твое, и если у меня есть хоть одно право, так это право на то, чтобы ко мне не цеплялись, чтобы мне не приходилось оправдываться – ни перед тобой, ни перед кем-то еще. А насчет Петраса – он не наемный батрак, которого я могу выгнать, потому что он, как мне представляется, связался с дурными людьми. Это все в прошлом, унесено ветром. Если ты хочешь бороться с Петрасом, убедись для начала в основательности фактов, которыми ты располагаешь. Ты не станешь звонить в полицию. Я тебе не позволю. Подожди до утра. Подожди, пока Петрас не объяснит, как он все это себе представляет.

– А мальчишка тем временем скроется!

– Не скроется. Петрас его знает. Да и в любом случае в Восточном Кейпе никому еще скрыться не удавалось. Не такое это место.

– Люси, Люси, я умоляю тебя! Ты хочешь искупить мерзости прошлого, но это же так не делается. Если ты сейчас не постоишь за себя, ты никогда больше не сможешь высоко держать голову. С равным успехом ты можешь уложить вещи и уехать. Что же касается полиции – если ты чересчур деликатна, чтобы позвонить туда сейчас, так нечего нам было и в первый раз к ним обращаться. Сидели бы себе тихо и ждали следующего нападения. Или перерезали бы самим себе глотки.

– Перестань, Дэвид! Я не обязана оправдываться перед тобой. Ты не знаешь, что произошло.

– Я? Не знаю?

– Не знаешь, ты еще и близко к этому не подошел. Помолчи и подумай. А насчет полиции – позволь тебе напомнить, почему мы к ним обратились: из-за страховки. Мы подали заявление, потому что иначе нам бы не выплатили страховку.

– Люси, ты меня изумляешь. Это просто неправда, и тебе это известно. Что до Петраса, я повторяю: если ты сейчас отступишься, если проявишь слабость, ты просто не сможешь жить в мире с собой. У тебя есть обязанности перед собой, перед будущим. В конце концов, должна же ты себя уважать. Разреши мне позвонить в полицию. Или позвони сама.

– Нет.

«Нет» – это последнее слово Люси. Она уходит к себе, захлопнув перед его носом дверь, отгородясь от него. Шаг за шагом, с такой же неумолимостью, как если б они были мужем и женой, их относит друг от дружки все дальше, и ничего он тут поделать не может. Сами их ссоры приобретают сходство с перебранками супругов, людей, которые попали в одну западню и которым некуда из нее податься. С каким, должно быть, сожалением вспоминает она день, в который он приехал к ней погостить! Как, должно быть, хочет, чтобы он оставил ее, и чем раньше, тем лучше!

Но ведь в конце-то концов и ей придется уехать отсюда. Как у женщины, одиноко живущей на ферме, у нее нет никакого будущего, это же ясно. Даже дни Эттингера, с его пистолетами, колючей проволокой и сигнализацией, и те сочтены. Будь у Люси хоть капля благоразумия, она бросила бы все, не дожидаясь, когда ее постигнет участь, горшая той, что горше смерти. Но ничего она не бросит. Люси упряма, Люси укоренилась здесь, в жизни, которую выбрала сама.

Он выскальзывает из дома. Осторожно ступая в темноте, приближается с тылу к конюшне.

Большой костер погас. Люди столпились у задней двери, достаточно широкой, чтобы в нее мог войти трактор. Поверх их голов он заглядывает внутрь.

В середине помоста для танцев стоит один из гостей, мужчина средних лет. У него бритая голова и бычья шея; на нем темный костюм, с шеи свисает на золотой цепи медаль величиною с кулак – вроде тех, что выдавались племенным вождям в качестве символов занимаемого ими высокого положения. Символов, кои целыми ящиками чеканились в Ковентри или Бирмингеме: на одной стороне – голова недовольной чем-то Виктории, regina et imperatrix [34], на другой – антилопа гну или ибис, вздыбленные. «Медали. Племенные вожди. На предмет ношения». Отгрузка во все края былой империи: в Нагпур, на Фиджи, на Золотой Берег, в Кафрарию.

Мужчина что-то говорит, произносит, возвышая и приглушая голос, речь, состоящую из закругленных фраз. Он понятия не имеет, чему посвящена речь, но время от времени мужчина умолкает, и тогда люди, молодые и старые, видимо испытывая тихое удовлетворение, что-то одобрительно бормочут.

Он оглядывается по сторонам. Мальчишка стоит неподалеку, как раз в двери. Взгляд юнца боязливо скользит по его лицу. Да и другие взгляды тоже обращаются к нему – к чужаку, странному пришельцу. Мужчина с медалью хмурится, на миг сбивается и снова возвышает голос.