Адена Хэлперн - 29

Захватив чашку с блюдцем, подхожу к черному кабинетному роялю. Ни у кого никогда не бывало тумбочки дороже. Уж не помню, когда его в последний раз настраивали или когда на нем последний раз играли, но какая разница. Барбара считала, мне не следует брать его с собой в новую квартиру, однако я настояла. Я по-прежнему люблю этот рояль. Во всей его красе, от лоснящихся боков до белых клавиш.

Смотрю на скопившиеся за годы фотографии в серебряных рамках. Улыбающиеся лица всех членов семьи и друзей не рассказывают всей правды – только о хорошем, но большего мне сейчас и не надо. Вот Барбаре десять лет, она задувает свечи на своем именинном торте; тут Барбаре восемнадцать – она на выпускном балу в школе; вот мы с Говардом в одной из наших замечательных поездок, и так далее. И тут я вижу настолько неожиданный снимок, что роняю свои дорогие фарфоровые чашку с блюдцем на пол и те разбиваются на мелкие кусочки. Я никогда раньше не видела эту фотографию, однако же она в рамке, как и все остальные. Стоит рядом со свадебным фото Барбары и Ларри, как раз над снимком с выпускного Люси.

На этой фотографии я и Люси. Мне двадцать девять. Это тот самый снимок, что мы сделали неделю назад, перед тем, как отправиться на свидание. Тот, что Люси сняла на свой телефон. Фото пугает меня до смерти. Может быть, потому, что служит доказательством: все это было взаправду. Говорят же, что снимки не врут. И в тот день я, семидесятипятилетняя, и впрямь выглядела на двадцать девять. Улыбки на наших юных лицах подтверждают это. Я провела этот день со своей внучкой так, как никому никогда не удавалось. Я жила ее жизнью. Я узнала, каково это – жить так, как живет ее поколение. Никогда не видела улыбок счастливее. Снимок настолько прекрасен, что я ни секунды не задумываюсь о пролитом чае, который теперь растекся по всему полу и портит паркет. Все гляжу на фото и не могу оторваться.

Так проходит не меньше десяти минут, а потом я ставлю фотографию обратно на рояль и отправляюсь на кухню за тряпкой и маленьким мусорным ведром. Вернувшись в гостиную, вытираю пол и выбрасываю в ведро осколки фарфора.

Я оглядываю комнату, и мой взор вдруг задерживается на книгах, стоящих на полке сразу возле столовой. Многие из них мои, но большая часть принадлежала Говарду. Я сохранила его старые кодексы и юридические книги, с которыми он время от времени справлялся. Мне нравится, как они выглядят: все в кожаных переплетах, с золотым тиснением, – так что я оставила десять штук. Нет, правда, они меня странным образом успокаивают. Позволяют почувствовать себя ближе к Говарду в те моменты, когда мне его не хватает. Даже после выхода Говарда на пенсию я радовалась, когда ему по почте приходила очередная юридическая книжка. Становилось понятно, что для него юриспруденция вовсе не способ заработать много денег; ему по-настоящему нравилось то, чем он занимался, и он хотел оставаться в курсе всех новостей даже тогда, когда ему это уже не требовалось. Он изучал по этим книгам правовые нормы и судебные решения ради дел, которыми иногда занимался по несколько лет; его клиенты становились его друзьями. Эти книги напоминают мне об историях из его жизни, которые он, бывало, рассказывал мне, – историях из его практики, которая в основном и составляла его жизнь. То были его памятные альбомы. Точно так же, как у меня есть эта комната, превращенная в платяной шкаф, – та, где хранится вся моя одежда и все воспоминания, связанные с ней. У Говарда были его книги. У меня есть моя гардеробная.

Снимаю с полки один том. Не знаю, что вдруг на меня нашло. Прямо какая-то неведомая сила велит мне взять эту книгу в руки. Черт, тяжелая штуковина. Страниц пятьсот, не меньше. Неужели он и вправду все их читал? Я никогда не брала их в руки. Вообще не прикасалась, разве что пыль вытирала. Когда я переезжала, их запаковали грузчики, и грузчики же поставили их на полку в этой квартире. До чего же плотно они их втиснули.

Пока я пытаюсь вынуть одну книгу, вслед за ней тянется другая и вот-вот упадет. Я проворно подхватываю ее, пытаясь при этом не уронить вторую, но она выскальзывает у меня из рук и падает на пол.

Поднимаю ее, держу в руках. От одного только запаха кожаной обложки становится легче: он действует как-то до странности успокаивающе. С чего вдруг? Не знаю.

Открываю книгу на первой странице и пробегаю пальцами по срезу остальных. Края, однако, на ощупь неровные: видимо, Говард закладывал между них какие-то заметки. Поэтому я раскрываю книгу на середине и вот тогда-то их и нахожу.

Между страницами я нахожу клочки бумаги, открытки и листочки, сплошь исписанные моим почерком. Разбирая их, я понимаю, что все они от меня.

«Говарду в этот особый день рождения».

«Любимому мужу в честь десятой годовщины нашей свадьбы».

«С двадцатипятилетием нашей свадьбы! Кажется, это было вчера».

«Дорогой Говард, тебе не понадобится мое пожелание удачи. Я знаю, ты выиграешь это дело сегодня. Верю в тебя всей душой. Жду не дождусь, чтобы отпраздновать».

И так далее. Хватаю другую книгу – и, конечно же, в ней тоже открытки от меня. Беру с полки еще одну, потом еще. Вот фотография, где мы с ним стоим перед Эйфелевой башней. Помню, я просила кого-то нас сфотографировать. А вот еще одна: тут мы в Майами-Бич, совсем еще дети, только-только поженились. Открытки на день рождения, фотоснимки, записки. Снимаю с полки все остальные книги и пролистываю их. Нахожу столько фотографий, открыток и моих записок Говарду, что они едва умещаются у меня в руке. Он сохранил их все до единой. Но почему? Почему он мне ничего не сказал? Почему не намекнул хотя бы, что ценит их?

А потом я натыкаюсь на другую книгу, между страниц которой нахожу пачку погашенных чеков. Их, наверное, около сотни. Беру один, присматриваюсь. Все они выписаны на имя моей матери, с интервалом в месяц, год за годом. Я знаю, что это.

С того самого дня, как мы поженились, и до самой ее смерти двадцать пять лет спустя Говард каждый месяц выдавал моей матери чек на двести долларов. Я совершенно забыла об этом. Поверьте, в те годы двести долларов были большими деньгами. Я знаю, что он увеличивал сумму из-за инфляции, но я к этому тогда не имела никакого отношения, да и сейчас смотреть не собираюсь. Чек выписан в его конторе. Помню, передавая маме самый первый чек, Говард велел ей не тратить эти деньги на продукты или оплату счетов. Они предназначались для того, чтобы она могла наслаждаться жизнью. И моя мама смогла обзавестись квартиркой в Бока-Ратоне, во Флориде, и играть в бридж, сколько ее душе было угодно. Единственное, в чем я никогда не была уверена, так это в причине: это моя мать сказала Говарду, что он должен давать ей деньги, вроде как в приданое, или он делал это по собственному желанию. Я не спрашивала. Жены в то время не задавали таких вопросов. И все же, когда он вручил мне тот первый чек, чтобы я отдала его маме, да и потом, когда я знала, что она исправно получает деньги каждый месяц, – бог мой, вот за это я его любила.