Адена Хэлперн - 29

И вдруг из глубин памяти выплыл один разговор, который состоялся у нас с Говардом. Я совершенно о нем забыла.

Несколько лет назад – фактически незадолго до его смерти – мы с Говардом сидели на веранде на заднем дворе. Говард читал газету, я листала журнал. Было так благостно. У нас имелись роскошные подушки для шезлонгов, цвета карамели; мы с Говардом любили там сидеть в летнее время. Говард всегда жалел, что у нас нет бассейна, но мне до бассейна дела не было, все равно я не люблю мочить голову. Помню, подняла на секунду глаза и увидела, что гортензии полностью расцвели; их невероятные розовые и сиреневые головки окаймляли двор. В кроне раскидистого клена на дальнем конце лужайки пели птицы. Мы с Говардом только что вернулись из недельной поездки в Кабо-Сан-Лукас, где прекрасно отдохнули.

– Говард? – спросила я. – Помнишь, ты каждый месяц посылал моей матери двести долларов?

– Угу, – отозвался он, переворачивая страницу газеты.

– Это моя мать тебя заставила?

– Нет, – ответил он как ни в чем не бывало. – Она разрешила мне жениться на тебе. Я подумал, надо как-то ее отблагодарить.

Все это время он не поднимал глаз от газеты. У него и в мыслях не было, что его слова так много для меня значат. Я начала шмыгать носом.

– Что такое? – спросил Говард.

Он по-прежнему не отрывал взгляд от газеты.

Я плотнее закуталась в кашемировую шаль и глубоко вздохнула.

– Спасибо, – сказала я и улыбнулась, глядя на него.

Говард на секунду поднял на меня глаза. Потом легонько похлопал меня по ноге.

Закрываю книгу и ставлю обратно на полку; эти чеки по-прежнему меня не касаются. Потом кладу все открытки и фотографии обратно между страниц и возвращаю тома на место, осторожно, один за другим. Может, буду еще заглядывать в них время от времени.

Сажусь обратно на диван, улыбаюсь. Ну конечно, Говард скрывал это все от меня – он никогда не умел открыто проявлять любовь. Не всякий мужчина моего поколения был на это способен. Вот Сол, муж Фриды, был не такой. При взгляде на них сразу становилось понятно, что они в одной упряжке. Мужчины, принадлежащие к поколению Люси, как Захария, например, – они показывают свои чувства. Их отцы, должно быть, научили их чему-то такому, чего им не хватало в собственных отцах, какой-то особой душевной поддержке. Но большинство моих ровесников, впрочем, вели себя подобно Говарду. Они обращались с нами как с существами второго сорта, но теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что моя мать была права, когда сказала мне столько лет назад: «Он много работает и обеспечивает тебя».

Но измены? Ох, измены.

Может, если бы я настояла, мы бы в конце концов все обсудили. Он бы извинился, я бы приняла извинения. Но я не могу об этом больше думать. Уже слишком поздно. Я никогда не узнаю, как все повернулось бы. А потом я осознаю: нелепо держать обиду на человека, который не может мне ответить. Это просто бессмысленно. Нельзя гадать, что могло бы случиться, потому что правда вот в чем: ничего бы не случилось. Мы бы никогда не поговорили начистоту. Таковы издержки воспитания нашего поколения, и ничего тут не попишешь. Сегодня люди из-за такого разводятся и больше никогда не встречаются. Я же держала рот на замке. Я не говорю, что это правильно, просто так уж было принято. Мы прожили жизнь вместе, наш брак не был идеален, но что в этом мире идеально? Справилось бы с этим поколение Люси? И что значит – справиться? Мы живем, мы учимся на ошибках, преодолеваем трудности и живем дальше. Сейчас я могу сделать только одно. Я могу перестать плодить домыслы и догадки. Все, что я могу сейчас сделать, – это простить и вспоминать только то хорошее, что было в нашей совместной жизни.

Я подхожу к своему парижскому зеркалу, как подходила к нему столько раз в тот день. Вот она я. Из зеркала на меня смотрит лицо, которое я привыкла видеть все эти годы. Разглаживаю руками дряблую кожу на шее. Провожу пальцами вдоль «гусиных лапок» в уголках глаз, вдоль мимических морщинок. Я знаю, мне никогда не понравится это дряхлое лицо. В одном я, впрочем, могу черпать утешение: ведь то, как выглядит мое лицо сейчас, доказывает, что я прожила долгую и достойную жизнь. На этом лице отпечатались годы улыбок, слез, горя, но в первую очередь – радости.

Пора двигаться дальше.

Подхожу к телефону и набираю номер Люси.

– Привет, это я. Я все еще злюсь на тебя, но это пройдет. Слушай, дай мне номер Захарии.

Не имею ни малейшего представления, зачем я с ним встречаюсь. Не знаю, зачем причесываюсь и крашусь и с какой такой стати уже три раза переоделась. Как он себя поведет? Поймет ли, что я и есть та женщина, в которую он так влюбился в ту ночь?

Я знала, что он не спит, когда позвонила ему вчера вечером. Я знала, что в его голосе, когда он снимет трубку, услышу грусть. Даже телефонные гудки приближают меня к нему – второй, третий…

– Да?

Голос у него был слабый. Но я-то понимала, что сна у него ни в одном глазу.

Я замешкалась. Нет, я не собиралась бросать трубку. Просто мне нравилось слышать, как звучит его голос.

– Алло? – повторил он.

– Захария? – сказала я и прокашлялась.

– Да? – отозвался он уже обычным своим голосом.

– Это миссис Джером. Бабушка Элли.

– О, здравствуйте.

В его голосе слышится вопросительная интонация. Но разве можно винить бедного мальчика?

– Как поживаете, миссис Джером? – меланхолично спрашивает он.

– В последние дни неважно, но и вы тоже, судя по тому, что говорила Люси.

Он переводит дыхание и отчетливо вздыхает:

– Миссис Джером, я просто не могу понять, а Люси ничего не может мне объяснить. Я прошу прощения, что вам пришлось звонить мне в такое время. Не знаю, что именно рассказала вам Люси. Я просто хочу понять, что же случилось с другой вашей внучкой.

Я слышу боль в его голосе. Она совсем как моя – в этом Люси не ошиблась. Однако в отличие от меня у него есть кое-кто, кто поможет ему это преодолеть. Как раз бабушкиного совета ему и не хватает.

– Захария, если вы не заняты, может, встретимся утром, например за завтраком?

Он опять молчит, потом отвечает:

– Да, конечно, давайте.

– Отлично. Тут есть одно небольшое кафе на площади Риттенхаус, на противоположной стороне от моего дома. Знаете его?

– Конечно, я часто там бываю.

– Вот и хорошо. Завтра в восемь. Идет?

– Да, в восемь нормально. Спасибо, что согласились со мной встретиться.

– Это меньшее, что я могу сделать. Мне жаль, если все это только усугубляет ваши страдания.

– Спасибо, миссис Джером. Я вам очень признателен.

– Зовите меня Элли.

Так что с шести утра я на ногах. Я, в общем-то, и не спала практически; все время смотрела на часы. Но по правде, я считаю, что бессонницей обязана скорее тому, что всю неделю только и делала, что спала, а вовсе не волнению перед встречей с Захарией.