Энтони Бёрджесс - Мистер Эндерби. Взгляд изнутри

С увжением

У. Мельдрам (миссис).

Вот оно как… Эндерби горько почесал коленку. Этого они хотят, да? Да еще с орфографическими ошибками? Чтобы за Эндерби присматривали, чтобы тарелки мыли как следует, чтобы постель регулярно стелили, чтобы ванная превратилась в чистенькую мечту с серо-зеленой занавеской для душа, щетками для спины и ногтей (нейлоновая щетина и пластмассовые ручки рыбкой), а наполненная ванна ждет розового купальщика, который выводил бы в облаках пара рулады. И для муженька Эндерби – кабинет, чтобы писать там свою драгоценную поэзию. Ну уж нет. В голове у него загомонили птицы: призывы голубей и птичий гомон, а еще – кряк уток: сделай, дерзновенный, свой священный…

– Это мой выбор, – твердо сказал вслух Эндерби, направляясь на кухню приготовить завтрак (эта мерзавка миссис Мельдрам помыла его тарелки!) и заварить мачехин чай. Он останется верен той архетипичной мерзавке, второй жене отца. Она превратила его жизнь в ад; никакой больше женщине он такой привилегии не предоставит.

И все-таки… И все-таки…

Эндерби позавтракал черствым хлебом с клубничным джемом и чаем, а после ушел к себе в «кабинет». Его бумаг рука миссис Мельдрам не коснулась; его стол со специально укороченными ножками ждал у поэтического трона. «Ласковое чудовище» тихонько взрыкивало. Сборник из пятидесяти стихотворений, запланированный на осень, был почти завершен. Первым делом следовало расправиться с продолжением цикла любовной лирики – со «Вторым посланием к Тельме от Арри». Эндерби чувствовал себя виноватым за состояние костюма Арри. Неведомо откуда на коленях собралась грязь, лацканы почему-то все в жирных пятнах, острая стрелка на брюках с невероятной быстротой затупилась. Арри надо умилостивить чем-нибудь по-настоящему хорошим. Он уже жаловался на содержание подношений от Эндерби: слишком много кухонных сравнений, а воззвания к жестокому сердцу красавицы напротив слишком замаскированы. Арри клялся, что она прочла стихи вслух продавцам автомобилей, и те над ними поржали. Надо написать в лоб и по существу, не вульгарно, но откровенно и дать понять, чем Арри желает с ней заняться, надо написать что-то такое, что она будет держать под подушкой и краснеть, когда достанет письмо, пахнущее ее запахами. Усевшись на свой поэтический трон, Эндерби решил, что в запасе, пожалуй, есть кое-что подходящее. Порывшись в ванне, он нашел кое-какие свои ранние стихи. Одно стихотворение он написал в семнадцать лет. Называлось оно «Музыка сфер».

Стихотворение определенно обращалось к девственнице, что в случае Тельмы было явной нелепицей. А образы сфер? И не покажутся ли они слишком грубыми барменше, надо полагать, респектабельного воспитания? Грязные шутки в баре это одно, но грязная литература, даже самый малый намек на нее, совсем другое. Под этим готов был расписаться все еще болевший живот.

Семнадцать лет. Дата написания стояла в нижнем углу рукописи. Кому он тогда писал? Он глубоко задумался, почесываясь. Никому, мрачно решил он. Но разве в том романтическом возрасте он не мечтал о воздушном создании, которое – по причине бесконечной утонченности и сладко-майского запаха – не оскорбилось бы от таких слишком уж очевидных символов домогательства? Он мысленно нарисовал образ девушки, как мистик рисует образ бога, исходя из того, чем она не является, а именно его мачехой; затем из долгих размышлений о негативных атрибутах возник и сам позитивный образ. И тогда она пришла к нему в мечтах: стройная и смеющаяся, но, главное, чистая . И ни в коем случае не вдова: он отказывался позволить этому второму изданию юношеского образа принять черты и аромат миссис Бейнбридж.

Вздохнув, он начал – очень решительно и отстраненно, в порядке чисто поэтического упражнения – писать очень эротическое стихотворение «От Арри Тельме», полное грудей, ляжек и тоски с придыханием. Закончив, он отложил его остывать, а после вернулся к построению лабиринта, дома для Ласкового чудовища.

Обычно распорядок дня Эндерби был таков. Будь то зима или лето, он поднимался на рассвете или чуть позже, завтракал, испражнялся, потом работал, иногда начинал работать, не закончив испражняться. В четверть одиннадцатого он брился и готовился к выходу, иногда с хозяйственной сумкой; в половине одиннадцатого он выходил из квартиры, шел к морю, покупал батон и кормил чаек; сразу после этого употреблял утренний виски с престарелыми и умирающими или, если Арри не работал, с Арри в «Гербе масонов». Иногда он навещал Арри на его кухне, и Арри давал ему остатки со вчерашнего (кости индейки с ошметьями мяса, несколько ломтиков жирной свинины, кусок костистой части бараньей шеи для воскресного обеда). Затем Эндерби совершал необходимые покупки: батон для себя самого, картофель, пару пачек сигарет, пикули, небольшой мясной пирог, сладкий пирожок за четыре пенни. По возвращении домой он готовил еду, а если со вчерашнего оставалось что-то холодное, ел сразу, работая за едой; потом он клевал носом в кресле или даже заваливался одетым на кровать, чтобы по-настоящему поспать. Затем назад в сортир – доделать оставшееся на сегодня, после – остатки с обеда или хлеб с какой-нибудь дешевой приправой, мачехин чай на сон грядущий – и в постель. Такая жизнь никому не мешала. Иногда этот порядок нарушали капризы Музы, которая швыряла в Эндерби стихи – обрывками или полностью оформившиеся. Тогда, бросив недопитый виски, готовку или усердное корпение над нелирическими произведениями, он был вынужден сейчас же записывать под ее истерическую, холодно пророческую или телеграфную диктовку. Он уважал свою Музу, но боялся ее причуд: она могла быть игривым котенком или выпустившим когти тигром, сосущим палец идиотиком или надменной богиней в бальном платье эпохи Регентства. Перепады ее настроения были так же непредсказуемы, как и визиты. С большей предсказуемостью давали о себе знать другие «кары небесные»: диспепсия во всех ее проявлениях, газы, икота. Так, между приступами небесного и кишечного вдохновения он влачил свои тихие дни, одинокий отшельник, совершенно безобидный. Письма и посетители редко тревожили его дверь, новости из опасного мира никогда в нее не стучались. Его дивиденды и крохотные роялти шли прямиком на счет в банке, банк он посещал раз в месяц, смиренно ожидая со своим чеком, аккуратно выписанным на двадцать с чем-то фунтов, в очереди из владельцев пабов с бычьими шеями и мясников с лицами аскетов, которые вносили необъяснимые – горы тусклых медяков, которые так долго приходилось пересчитывать. Он никому не завидовал, разве только великим и точно умершим.