Марк Хелприн - На солнце и в тени

Она может постареть, но, как и ее мать, будет плавать, будет напрягаться, будет проходить большие расстояния, поднимать тяжелые вещи и копать землю в саду. Даже если бы из-за физической дисциплины, в которой ее воспитывали, ей пришлось рано умереть, она никогда бы от нее не отказалась. Борьба необходима для самообладания. Даже в инвалидной коляске можно бороться против естественных сил, которые в конечном итоге всегда выигрывают. «Плюнь им в глаза, – говорила Эвелин, весело, но со спокойным принятием собственной судьбы. – Неповиновение, Кэтрин, это дар Божий, который выше природы. Когда к тебе приходит природа, почитай Бога, относясь к ней, как отнесся бы Он Сам, без страха и уважения».

Однажды, когда Кэтрин было восемь или девять лет, они пошли в пляжный клуб на Лонг-Айленде в гости к родительским друзьям, которых она никогда раньше не видела. Они были очень известны, владели киностудией и прибыли в лимузине с водителем, захватив с собой свою дочь. Та была на несколько лет старше Кэтрин и не обратила на нее внимания, проведя часы визита с тренером по гимнастике, который измерил Кэтрин взглядом и отвернулся, словно ее не существовало. Кэтрин плавала, играла в песке и чувствовала себя настолько одинокой, что пошла посидеть со взрослыми. Из их разговора она ничего не запомнила, кроме одной вещи, которая пребудет с ней всю оставшуюся жизнь. Обращаясь к своему другу, или, может, лучше сказать, знакомому, ее отец встал с мягкого плетеного кресла, подошел к матери, сидевшей напротив, и сказал: «Смотри. – Он провел по изящно изогнутой линии между верхней частью шеи Эвелин и ее плечом. – По-моему, это называется трапециевидной мышцей, – сказал он. – У некоторых людей ее почти нет. А у Эвелин, которая плавает, она такая красивая. Верно, Кэтрин?»

В тот миг девочка из другой семьи упражнялась на неподвижной трапеции. Билли знал, как восприняли Кэтрин, и теперь защищал ее. Он говорил ей, что она будет похожа на свою мать, что со временем она вырастет и достигнет великолепия, которое совершенно затмит испытываемые ею сейчас бессилие, неловкость и одиночество. Она вспомнила об этом, когда шла по тихим и тенистым улицам Верхнего Ист-Сайда, потому что Билли, деликатно и вызывающе обозначив силу и красоту Эвелин, следил тогда за Кэтрин, не сводя с нее глаз, он говорил ей, а не несколько ошеломленной паре, к которой обращался, и это было прекрасно исполнено и прекрасно запомнилось. Она в тот день почти как по волшебству получила заряд уверенности на всю жизнь.

С Гарри было иначе. Он изо всех сил старался не обращать внимания на все то, что его ломало и ослабляло, но он рано потерял мать, он потерял отца и не имел возможности его похоронить, он так много раз вынужденно отрывался от учебы, что прекратил ее навсегда – ради бизнеса, для которого он не родился, и ради войны, для которой не родился вообще никто. Она могла только воображать, что он видел и сделал, и она знала, что он вносил в это не только силу мужчины, но и нежность ребенка. Где у нее самой были наблюдения, видения и амбиции, у него были безответные вопросы и печали. Пожалуй, она любила его так сильно именно за то, что он шел вперед через все трудности и вышел оттуда, где на каждом шагу приходится смотреть в лицо смерти, сохранив способность любить.

Она знала, что вся активность мира, его бесконечные механические действия – в городе, в прибое, в молекулах, поднимающихся в свете, в машинах, в речах и облаках искрящейся пыли, в поездах и звуках, в толпах и травинках, танцующих в солнечном свете, – все уходит в безмолвие, оставляя только душу, которая не может быть доказана и увидена. И она знала, что яркость дня и страсти, пылающие в нем, – это всего лишь вспышки света, призванные запечатлеть остаточный образ души, который будет длиться вечно.

Она знала это, не подозревая, что знает, с младенчества. Именно это должна была она видеть в спектакле, когда выходила из вокзала, именно это было источником ее изумленного вздоха. И именно это было тем, к чему она направлялась, – шагая так, что глаза мужчин обращались к ее повелительной красоте, и у некоторых из них на всю жизнь останется в памяти, как она выглядела, верша свой путь к Эспланаде.

Перейдя Лексингтон-авеню, перед одной из зеленых будочек, служивших газетными киосками, она увидела разложенные веером газеты, и каждая сообщала о том, что, как она знала, накануне вечером сделал Гарри. Она едва решалась на них смотреть, но не могла не прочесть огромные заголовки в таблоидах. «Гангстерская война», – вот что они подумали. На первой полосе одного из изданий размещалась фотография, которую она увидела краем глаза. Хотя она быстро отвела глаза, увиденное было настолько ужасно, что в Кэтрин воспрянул подавляемый страх, ее походка стала теперь не такой ровной, и, несмотря на то, что тело у нее разогрелось, солнце светило сильнее, а ветер утих, она почувствовала холод, поднимавшийся внутри ее от талии по спине и к плечам.

Нет, конечно, самая невероятная возможность сейчас ее с ног не свалит. Такое могло случиться, но только не с ней. Этого не произойдет. Он будет там, как обещал, а страх и отчаяние, из-за которых она едва не остановилась, из-за которых ей вдруг захотелось броситься на землю, скандально улечься на тротуар где-то в районе 60-х улиц между Парком и Мэдисон-авеню (чего, наверное, никто никогда не делал), послужат только для того, чтобы благословить радость мгновения контрастом и облегчением. Если бы что-то случилось, с ней бы уже связались – если бы это было предусмотрено, если бы они знали, как ее найти, если бы выбрали нужное время. Возможно, в тот самый миг в пустом доме звонил телефон.

Она решила изгнать такие мысли и двигаться вперед. Эспланада была недалеко – и по времени, и по расстоянию. Эспланада, расположенная между замком и городом, некогда служившая полем боя, а теперь ставшая местом отдыха, была местом соединения войны и мира, которые сталкивались друг с другом и опускались, как две волны, в стоячую воду, дрожавшую от их силы. Это была Эспланада, где все собиралось вместе, а история подходила к завершению.

Среди страха и неуверенности она думала о том, как близки они с Гарри в чувствах и в мыслях, и о том, что эта близость никогда не исчезнет. Оба хранили видение паромов в летний день, женщин в белом, мужчин в канотье, шляпок, рассыпанных повсюду, словно бабочки на лугу. Они вместе видели однажды женщину на Центральном вокзале, когда шли через южный зал ожидания, глубоко обеспокоенную, элегантную женщину, опечаленную чем-то, чего они не могли назвать, попавшую в луч света, подпиравшую рукой подбородок и устремившую взгляд куда-то на далекий горизонт за пределами стен. Возможно, из-за какой-то раны или несчастного случая детства, а то и в силу наследственности, случайно или по невыразимому велению, и Гарри и Кэтрин испытывали глубокую и прочную любовь ко всем, кто был и исчез, кто остался в прошлом, ко всем ожидающим и удивленным, запертым во времени, которое не умрет и только потеряно для слепого мира, однако так же полно, как и наше, потому что это и есть наше собственное время или скоро им станет.