Марк Хелприн - Солдат великой войны

— Я не должен это переводить, — указал он. — Только во Франции от раненых требуют говорить по-французски, но и это требование не из легких, потому что жизнь трудна и без необходимости произносить слова правильно. Ты улыбаешься?

— Чуть-чуть.

— Скажи мне твое имя.

— Нет. Я возмущена тобой. Я возмущена тем, что ты можешь видеть меня, даже не посмотрев на меня. Я возмущена тем, что ты можешь влюбиться в меня, даже не увидев. Я возмущена тем, что ты лежишь здесь раненый и твой ум царствует в этой комнате.

— Ты не позволяешь мне взглянуть на тебя, — возразил он, — но я тебя видел. В нашем разговоре ты не моя подданная. Мы с тобой на равных.

— Да, но ты раненый!

— А ты уставшая. Мы совершенно равны, до самой последней цифры в длиннющей десятичной дроби, и так будет всегда. Баланс идеальный, и ты это знаешь.

— Если это и правда, то несправедливо.

— Почему? — спросил он.

— Потому что тебе придется вернуться на передовую. — Ее халат зашуршал под пальто, когда она поднялась со стула. Потом вышла из комнаты.

Алессандро лежал на кровати и смотрел на лунный свет, выбеливающий оконные стекла и заливающий небо серебром. Он чувствовал, как от температуры нагреваются одеяла и горит лицо. Терпеливо ждал, готовясь ждать дольше.

Прошло полчаса, достаточно времени, чтобы она дошла до дома и вернулась обратно. С ее изяществом он мог и не услышать, как она поднимается по лестнице. Особенно при колебаниях на каждом шаге.

Теперь он видел полную луну в открытом окне, идеально круглую и яркую. Хотя она все не возвращалась, он не намеревался ограничивать ожидание какими-то рамками, был не готов примириться с тем, что оно закончится разочарованием. Хотел прислушиваться к ее шагам, пока остаются силы. Луна ползла поперек окна, и ее свет уступил темноте ту часть комнаты, на которую падал в самом начале. Часы в деревенской церкви отбивали четвертушки, половинки, часы. Покрытые снегом улицы, купавшиеся в белизне и сверкавшие льдом, пустовали, и часовые на окраине деревни наверняка бы заснули, если бы не ослепительный лунный свет, который дарил им чудесные грезы наяву.

В это время не приходят и не уходят, но Алессандро услышал, как открылась дверь. Она вернулась. Заговорила отрывисто и с чувством:

— Я легла в постель, потом встала и опять оделась. Не могла оставаться. Меня зовут Ариан. Твое имя, Алессандро, написано на карте.

На следующий день Ариан пришла в половине шестого вечера. Когда Алессандро увидел ее, стоявшую в дверях аптеки, левой рукой прикрывшую глаза от яркого света, отражающегося от ледников, почти салютуя, она думала о том, что хочет мужчину, пусть даже и не самого приемлемого. Не видела особого греха в том, чтобы принять мужчину, возможно, чуть грубоватого, не из своего социального круга, который потом оставит ее, или окажется бабником, или умрет, так и не покинув эти горы. Души уплывали к небу в таком количестве, что Бог, конечно, простил бы ее, если б она удержала одного мужчину внизу и прижала к себе в тепле собственной постели. Она хотела мужчину, который видел тела, уложенные рядами, изорванные в клочья, бесконечные колонны уставших солдат, плетущихся от одного места к другому, трупы, повисшие на проволоке. Она бы не знала, как говорить с человеком, который ничего этого не видел, в отличие от нее, и уж конечно едва ли полюбила бы его, а здесь все знали то же, что знала она.

Одной из мелких потерь этой войны стала ее надежда найти кого-то в обстоятельствах, более радостных, чем лазареты Грюнзе: на обеде, балу, пикнике, скачках, на террасе особняка на мысе Антиб в окружении герани и пчел. Ей казалось, что любовь приходит под голубыми небесами, где-то в начале июня в образе молодого человека со светлым будущим и из хорошей семьи. Возможно, даже богатого, симпатичного и при этом сильного. Ее не интересовали высокие здоровяки с квадратной челюстью на властном лице, воспитанные, как жеребцы, похожими на лошадей женщинами. Она хотелось встретить человека с тонкими, как у нее самой, чертами лица, мужчину, который не кичился бы своей силой, но щепетильного и скромного.

После месяцев бессонных ночей и изнуряющих дней в заваленной снегом деревне, куда привозили с передовой раненых, ее уже не интересовал мужчина, которого принесло бы к ней легким ветерком в прекрасное время года. И пусть она нуждалась в любви, ей приходилось от нее отказываться. Едва ли здесь мог появиться человек, даже ранее женатый, который не столь отчаянно нуждался в любви, как она сама, а симметрия всякий раз запечатывала ее сердце. Юноши, искалеченные и умирающие, взглядом просили о любви, но она не могла полюбить их, и ее это медленно убивало.

Поначалу она задержалась в комнате Алессандро, потому что замерзла и устала. Их взгляды еще не встретились, оценок другу другу они еще не дали, и проверка терпения случилась не на террасе отеля на мысе Антиб, а в этой маленькой деревушке, словно то немногое, о чем она грезила, мистическим образом переплелось с более сильными чувствами, которые тянули мужчин к женщинам, а женщин — к мужчинам в таком месте, как это, в одном шаге от поля боя.

— Это Ариан, — сказала она, входя в комнату.

На него всегда производило впечатление самообладание тех, кто представлялся подобным образом, словно говорил о ком-то еще.

— Мне надо побывать в нескольких местах. Я буду уходить и приходить весь вечер.

Алессандро сел, разгладил больничный халат.

— Если ты собираешься приносить мне обед и мерить температуру, игра может и закончиться.

— Это не игра. — Она закрыла за собой дверь. Щелкнула задвижка.

Она не сняла плащ, правой рукой взялась за золотую цепочку, которая удерживала его у шеи. Прошла к открытому окну. Резко закрыла, повернулась на каблуках.

Не двигалась, не говорила, покраснев, как роза. Ее подсвечивало со спины темнеющее вечернее небо, и вновь, как у двери в аптеку, она чуть покачивалась с пятки на носок. Не потому что замерзла: сердце гнало кровь такими мощными толчками, что они раскачивали ее тело.

Сидя на кровати, глядя на стоявшую у окна Ариан, Алессандро влюбился в нее так глубоко, так сильно и так быстро, что даже ее молчание не служило помехой. Расстегнув цепочку и положив плащ на подоконник, она предстала перед ним в широкой, плиссированной юбке, униформе медсестры.

— Мой отец говорил, — продолжала она, — что я должна искать человека, способного управлять яхтой в бурном море, быть настоящим профессионалом в своем деле и любить детей. И еще он говорил, что я должна искать человека, который сможет отвести меня в хранилища дорогого ювелира и показать мне бриллианты и изумруды. Он не подразумевал богатство этого человека — как я понимаю, имел в виду сотрудника этого ювелира, — но его терпеливость, благонадежность, чуткость и утонченность.