Марк Хелприн - Солдат великой войны

— Я вспыльчивый, — вставил Алессандро.

— Не со мной, — ответила она. — Со мной — никогда.

Он наклонил голову и на короткое время закрыл глаза, словно давал клятву.

— С тобой — никогда.

Не зная, что и сказать, она спросила, хочет ли он, чтобы она принесла ему обед.

— Почему мы должны есть так рано?

— По той же причине, почему ты ешь рано на передовой: чтобы людям не пришлось слишком долго работать в темноте.

— Я сейчас думаю не об обеде.

— Нет?

— Нет.

— А о чем же ты думаешь?

— Я думаю о тебе, — ответил Алессандро. — Я забыл, каково это, прикасаться к женщине, я забыл, как это делается, но больше всего на свете я хочу целовать тебя и обнимать. Ты простишь меня, если поначалу я покажусь тебе неуклюжим?

— Да.

— Ты простишь меня, если поначалу я покажусь тебе холодным?

— Да.

— И то, что сейчас у меня только одна здоровая рука?

— Да.

Ариан подошла вплотную к кровати. Ее взгляд скользнул по ногам, и она скинула туфли. Губы сжались, она подняла голову, встретившись глазами с Алессандро.

Несколько часов спустя Ариан пришла в дежурку, чтобы расписаться в сестринском журнале, — с раскрасневшимся лицом и растрепанными волосами, с одного взгляда можно было понять, что причина этого художественного беспорядка — не подушка и не ветер. Глаза сияли, она словно плыла в лунном свете. Старшая медсестра, шведка, которая даже в пятьдесят могла заплетать светлые волосы в косу и выглядеть молодой, резко встала из-за маленького столика, за которым что-то писала в блокноте, подошла к Ариан, положила ладонь ей на лоб. Когда увидела, что шея, грудь и плечи молодой женщины розово-красные, волосы спутаны, а одна прядь дугой падает на лоб, касаясь правой брови, убрала руку и отступила на шаг.

— Нельзя так бросаться в глаза. Нельзя появляться на людях в таком виде, — отчитала она ее на французском.

Ариан покраснела.

— Совершенно очевидно, что или у тебя тиф, или последние три часа ты занималась любовью. Ариан, даже во Франции в таком состоянии ты вызовешь переполох.

— Все будет зависеть от благоразумия, мадам.

— В любом случае здесь не Франция. Постарайся держаться скромнее. Если тебя прижмут, приходи ко мне. Я скажу, что у тебя температура, и все образуется.

Ариан благодарно улыбнулась.

— Ариан.

— Да?

— Война под многим подводит черту. Нельзя ожидать, что после нее все будет как прежде, но ты выйдешь замуж за этого человека?

Ариан сжала губы, потом втянула нижнюю, как обычно делала, если сталкивалась со сложным вопросом.

— Надеюсь, мадам, что его не убьют.

Высоко в горах зима и лето круглый год тасуются, словно карты, и в последние дни перед выпиской Алессандро в Альто-Адидже заглянуло лето. В чистом неподвижном воздухе солнце сияло от зари и до зари, прибавляя яркости спокойным тонам зимы, птицы распевали во весь голос, а жара выманивала выздоравливающих солдат на снежные поля, сверкающие бриллиантами, хотя сам воздух был теплым.

Как-то утром Алессандро вошел в казарму медсестер, чтобы разбудить Ариан, которая лежала за занавеской, отделявшей спальную часть от столовой и кухни.

Другие женщины, которые полуодетыми стояли у гладильных досок, пили чай из кружек или сидели на койках, шнуруя ботинки, застыли, глядя, как Алессандро опустился на колени рядом с Ариан. И когда просунул левую руку ей под голову, правую положил на плечо и осторожно разбудил, никто не шевельнулся. Наблюдали, словно от этого зависело будущее мира, пока она скромно не натянула одеяло до подбородка. После этого вернулись к своим делам.

Ожидая на улице, привалившись к оштукатуренной стене, уже нагретой солнцем, Алессандро думал о женщинах, которые жили в шале с Ариан. Его тянуло к доброте, которую он в них видел, умиротворенности, безопасности. Даже пальцы у них были прекрасны… и голоса, и как они расчесывали волосы, и как шнуровали ботинки, наклоняясь вниз, а волосы не падали на лицо, а каким-то волшебством удерживались в прическе. Несколько дней назад, когда Ариан сняла платье, Алессандро наблюдал, как поднимается и опадает грудь, видел движения ребер, едва заметных под кожей, изменения цвета кожи, сопровождаемые звуками ровного дыхания. И хотя ни он, ни даже Ариан еще этого не знали, она уже носила его ребенка.

Когда она вышла из казармы, такая свежая после сна, Алессандро спросил:

— Как думаешь, сможешь спуститься вниз до Адидже?

— Смогу, — ответила она. — Насчет тебя не уверена.

— Мне не надо ходить на руке. И потом, если возникнут проблемы, ты меня донесешь.

Склон от Грюнзе до Адидже сверкал идеальной белизной. Алессандро и Ариан добрый час скользили по нему — то вниз, то наискосок. Упав, только удивлялись — никакой боли: снег был таким сухим и рассыпчатым, что холода они не чувствовали. Хотя белизна слепила глаза, а лица быстро обгорали, они ощущали себя ангелами, населявшими холодный воздух над горным ущельем, которые только и делают, что поют, и их сладкие голоса успокаивают и гипнотизируют бегущую по дну ущелья реку.

На берегу они нашли широкую скалу, верхняя часть которой напоминала обращенную к югу вогнутую линзу. Там они и оставались, пока их согревало солнце, любили друг друга, потерянные для окружающего мира. Иногда волосы Ариан свешивались со скалы, и их подхватывал холодный ветерок, дующий над Адидже. Внизу ревела река, а на гранитном возвышении так припекало яркое солнце, что порой они свешивались вниз, зачерпывали ладонью ледяной воды и пили.

— Как называется та картина? — спросила Ариан, словно внезапно поняла, что не помнит названия.

— Она называется «Буря», находится в Венеции, в Галерее Академии. Ведутся спорят, что это все означает — обнаженная женщина с младенцем, солдат, стоящий неподалеку, вроде бы никак с женщиной не связанный. Но я точно знаю, что Джорджоне хотел выразить этой картиной. Сегодня я видел прекрасное зрелище: медсестры, завязывающие шнурки, расчесывающие волосы, надевающие сережки. Будь я художником, мне бы хотелось это нарисовать. Но вернемся к Джорджоне. Он намеревался восславить природу и показать солдата на пороге возвращения. Меня не удивляет, что ни искусствоведы, ни критики не понимают этой картины. Джорджоне жил во времена чумы, а искусствоведы и критики по большей части прекрасно обходятся без чумы и войны, и многое воспринимают как само собой разумеющееся. О чем эта картина? Она рассказывает о любви. Рассказывает о возвращении домой.

Алессандро направили в бригаду альпийских стрелков, которая держала оборону далеко к северу от Грюнзе.

— Когда война кончится, — он обнял ее, исполненный надежд, — мы поженимся, будем жить в Риме и у нас будут дети.