Орхан Памук - Снег

Это были молодые люди из лицея имамов-хатибов, но, так как они не только беспокоили зал, но и смешили его, на них особенно не сердились. Большинство в зале, вплоть до государственных чиновников в передних рядах, хотели, чтобы эта немодная, затасканная, якобинская и провокационная политическая пьеса поскорее закончилась без неприятностей. Очень многие люди, с которыми я разговаривал много лет спустя, говорили, что испытывали те же чувства: от чиновника до нищего курдского студента – большинство жителей Карса, находившихся в Национальном театре в тот вечер, хотели увидеть что-нибудь новенькое, как это обычно бывает, когда приходишь в театр, и немного развлечься. Возможно, некоторые студенты лицея имамов-хатибов что-то и планировали и собирались испортить всем удовольствие от спектакля, но пока их не так уж боялись.

А Фунда Эсер продолжала свою работу, как домохозяйка, для которой стирка стала удовольствием, что мы часто видим в рекламе. Через какое-то время она вытащила мокрый черный чаршаф из таза и показала его зрителям, развернув как флаг и сделав вид, что собирается повесить на веревку. Под изумленными взглядами толпы, пытавшейся понять, что происходит, она вытащила из кармана зажигалку и подожгла чаршаф. На мгновение наступила тишина. Слышались шорох и потрескивания объявших чаршаф языков пламени. Весь зал осветился странным и пугающим светом.

Многие в ужасе вскочили.

Этого никто не ожидал. Страшно стало даже самым ярым антиклерикалам. Когда женщина бросила охваченный огнем чаршаф на пол, некоторые испугались, что огонь перейдет на сцену, которой было сто пятьдесят лет, на грязный заплатанный бархатный занавес, сохранившийся с самых богатых лет Карса. Однако большинство присутствующих в зале охватил ужас, потому что они ясно почувствовали, что стрела выпущена из лука, сделанного не воротишь. Теперь могло произойти все, что угодно.

Среди студентов училища имамов-хатибов раздался шум, грохот. Слышались крики и гневные возгласы: «Позор!», «Долой!»

– Безбожники, враги религии! – прокричал кто-то. – Безбожники-атеисты!

Передние ряды все еще пребывали в растерянности. Тот же одинокий смелый учитель встал и сказал: «Замолчите, смотрите спектакль!», – но его никто не слушал. Когда стало понятно, что возгласы «Долой!», крики и скандирование не прекратятся и что инцидент разрастается, в зале повеяло тревогой. Начальник Управления здравоохранения доктор Невзат тут же поднял своих сыновей в пиджаках и галстуках, дочь с косичками и жену, одетую лучше всех, в платье из крепа цвета павлиньего пера, и направился к выходу. Торговец изделиями из кожи Садык-бей, богач и уроженец Карса, приехавший из Анкары, чтобы посмотреть, как обстоят его дела в городе, и его друг-одноклассник по начальной школе, член Народной партии, адвокат Сабит-бей поднялись вместе. Ка увидел, что страх охватил передние ряды, но в нерешительности остался на своем месте. Ему хотелось уйти не столько из страха перед тем, что может сейчас произойти, сколько потому, что он боялся из-за шума и грохота забыть стихотворение, которое держал в памяти и все еще не записал в зеленую тетрадь. К тому же ему хотелось вернуться к Ипек. Тем временем к сцене приблизился Реджаи-бей, начальник Телефонного управления, к знаниям и порядочности которого весь Карс испытывал уважение.

– Дочка, – проговорил он, – нам очень понравилась ваша пьеса, защищающая идеи Ататюрка. Но теперь пусть она закончится. Смотрите, все волнуются, народ разбушевался.

Брошенный на пол чаршаф быстро погас, и Фунда Эсер сейчас читала в дыму монолог, которым автор пьесы «Родина или чаршаф», полный текст которой я найду впоследствии среди изданий Народных домов, вышедших в 1936 году, гордился больше всего. Автор пьесы, которого я нашел в Стамбуле через четыре года после описанных событий в возрасте девяноста двух лет все еще очень крепким, рассказал мне, одновременно ругая донимавших его проказливых внуков (точнее, правнуков), как в этом месте пьесы (он ничего не знал о постановке в Карсе и тамошних событиях), которая, к сожалению, была забыта в ряду других его произведений («Едет Ататюрк», «Пьесы об Ататюрке для лицеев», «Воспоминания о нем» и т. д.), в 1930-х годах лицеистки и служащие аплодировали стоя, со слезами на глазах.

А теперь от восклицаний, угроз и гневных выкриков студентов училища имамов-хатибов ничего не было слышно. Несмотря на то что передние ряды испуганно и виновато молчали, мало кто мог расслышать слова Фунды Эсер. Нельзя сказать, что хорошо было слышно, почему рассерженная девушка сожгла свой чаршаф, и что главная ценность не только людей, но и всей нации заключается не во внешнем облике, а в духовном содержании, и что теперь всем необходимо стремиться к европейским ценностям вместе с цивилизованными и современными нациями, освободившись от чаршафа, платка, фески и чалмы, которые повергают во тьму наш дух и являются символом отсталости; но гневный ответ, прозвучавший с задних рядов, был услышан во всем зале:

– Беги голяком в свою Европу, голяком беги!

Смех и одобрительные хлопки раздались даже из передних рядов зала. Это повергло сидевших впереди в недоумение и еще больше испугало их. В этот момент Ка вместе со многими другими поднялся со своего места. Каждый что-то говорил, с задних рядов гневно кричали, некоторые, продвигаясь к двери, пытались смотреть назад, а Фунда Эсер все еще читала монолог, который мало кто слушал.

Затем все произошло очень быстро. На сцене показались двое мракобесов с окладистой бородой и в тюбетейках. В руках у них были ножи и веревки, и по всему их виду было понятно, что они хотели наказать Фунду Эсер, бросившую вызов повелениям Аллаха, сняв и спалив свой чаршаф.

Схваченная ими Фунда Эсер, пытаясь вырваться, изогнулась в дразнящем полусексуальном движении.

Она вела себя не как героический борец с невежеством, а как «женщина, над которой надругались», которую она часто изображала на гастролях в провинциальных театрах. Она привычно склонила голову, словно жертва, но ее умоляющие взгляды, взывающие к чувствам зрителей-мужчин, не вызвали ожидаемой реакции. Один из бородатых мракобесов схватил ее за волосы и бросил на пол, а другой движением, напоминавшим героев картин эпохи Возрождения, например жертвоприношение Авраамом своего сына, приставил к ее горлу кинжал (это был актер, который только что играл ее отца, наспех наложивший грим бородатого мракобеса). Во всей этой сцене многое было позаимствовано из страшных представлений о «восстании реакционеров и сторонников шариата», распространенных среди европеизированных интеллигентов и служащих в первые годы республики. Первыми, вместе с пожилыми чиновниками в передних рядах, испугались старики-консерваторы, сидевшие позади.