Орхан Памук - Снег

И все же по рядам прошло сильное движение, волнение. Те, кто испугался звука выстрелов, истолковали это волнение как страх других. Несколько человек попытались снова встать со своих мест, а «бородатые реакционеры» на сцене сжались от страха еще сильнее.

– Никому не двигаться! – сказал Сунай Заим.

Солдаты снова зарядили ружья и еще раз нацелились прямо на зрителей. Как раз в этот момент невысокий смелый студент, сидевший через два кресла от Неджипа, вскочил и прокричал:

– Будь прокляты светские безбожники, будь прокляты безбожные фашисты!

Солдаты выстрелили опять.

Вместе с грохотом выстрелов по залу опять пронеслось дуновение страха.

После этого все увидели, что студент, сидевший в заднем ряду и только что кричавший, рухнул в свое кресло, потом, вскочив опять, беспорядочно задергал руками. Несколько человек, смеявшихся весь вечер над странным и вызывающим поведением студентов училища имамов-хатибов, посмеялись и над этим, и над тем, как, совершая еще более странные движения, студент упал между рядами как мертвый.

Мысль о том, что по ним и в самом деле стреляют, появилась у некоторых зрителей только после третьего залпа. Они не просто услышали выстрел, как бывает, когда стреляют холостыми, а почувствовали его нутром, как бывало в те ночи, когда солдаты ловили на улице террористов. Из огромной немецкой печи, облицованной богемской плиткой, которая вот уже сорок четыре года обогревала зал, послышался странный звук, а из появившегося в ее жестяной трубе отверстия повалил дым, словно из носика раскочегарившегося чайника. Теперь все заметили, что у человека, который вскочил в одном из средних рядов и шел к сцене, голова в крови, ощутили и запах пороха. Было понятно, что начинается паника, но большинство находившихся в зале все еще не двигались и безмолвствовали, как изваяния. В зал проникло обостренное чувство одиночества, которое испытывает человек, когда видит страшный сон. И все же преподавательница литературы Нурие-ханым, у которой было обыкновение во время каждой своей поездки в Анкару смотреть все пьесы Национального театра, в первый раз встала со своего места в переднем ряду и начала аплодировать тем, кто был на сцене, так как была поражена натуральностью театральных спецэффектов. В это же самое время встал и Неджип, похожий на желающего что-то сказать взволнованного школьника.

Солдаты сразу же выстрелили в четвертый раз. Согласно рапорту, над которым в течение многих недель тщательно и тайно работал инспектор в чине майора, направленный впоследствии из Анкары для расследования происшедшего, от пуль, выпущенных во время этого залпа, погибли два человека. Первым из них был Неджип. Пули вонзились ему в лоб и глаз, но я не могу сказать, что он умер именно тогда, так как слышал на эту тему другие мнения. Если и был момент, на котором сходились все, кто сидел и в середине и впереди, так это то, что Неджип заметил пули, летевшие в воздухе после третьего залпа, но истолковал это совершенно по-другому. За две секунды до гибели он встал и сказал то, что слышали многие люди (но чего нет на пленке):

– Остановитесь, не стреляйте, ружья заряжены!

Так было сказано то, что уже поняли все в зале, но никто не хотел осознать. Одна из пяти пуль попала в гипсовые лавровые листья над ложей, где четверть века назад смотрел кино вместе со своей собакой последний советский консул в Карсе. Дело в том, что выпустивший эту пулю курд из Сиирта [43]не хотел никого убивать. Другая пуля вонзилась в потолок театра, так же яростно и неуклюже, и на перепуганных людей внизу посыпались, словно снег, куски извести и штукатурки стодвадцатилетней давности. Еще одна пуля попала под возвышение, сооруженное в дальнем конце зала, где стояла камера для прямой трансляции, в деревянный парапет, за который когда-то держались нищие и мечтательные армянские девушки, приходившие по дешевым билетам смотреть, стоя, выступления театральных трупп, приезжавших из Москвы, канатоходцев и камерных оркестров. Четвертая пуля продырявила спинку кресла в дальнем углу от телевизионной камеры и вонзилась в плечо Мухиттин-бея, торговца запчастями для тракторов и сельскохозяйственным оборудованием, сидевшего сзади со своей женой и свояченицей-вдовой; он посмотрел наверх, решив, что на него тоже упало с потолка что-то вроде куска извести. Пятая пуля разбила левое стекло в очках старика, приехавшего из Трабзона повидать своего внука, служившего солдатом в Карсе, и сидевшего позади студентов-исламистов; пуля вошла старику в мозг, беззвучно убила его (а он дремал и даже не заметил, что умер), вышла из затылка и, прошив спинку кресла, осталась в одном из сваренных вкрутую яиц, лежавших в сумке двенадцатилетнего мальчика-курда, который продавал яйца и лаваш и протягивал между рядами сдачу.

Я описываю происшедшее столь подробно, чтобы объяснить, почему бо́льшая часть зрителей в Национальном театре сидела не шелохнувшись, несмотря на то что по ним стреляли. Когда солдаты выстрелили во второй раз, все решили, что агония студента, которому попали в висок, шею и чуть выше сердца, была забавной частью страшной пьесы, поскольку незадолго до того он вел себя слишком смело. Одна из других двух пуль попала в грудь молча сидевшего сзади студента училища имамов-хатибов (его двоюродная сестра была первой девушкой-самоубийцей), а другая – в покрытый пылью и паутиной циферблат часов на стене, вот уже шестьдесят лет не работавших, в двух метрах от проектора. Из того, что во время третьего залпа одна из пуль попала в то же место, майор-инспектор сделал вывод, что один из солдат-снайперов не сдержал клятву, данную на Коране, и уклонился от убийства человека. Другой похожей темой, о которой пишет в своем рапорте майор, было то, что еще один убитый во время третьего залпа студент, горячий исламист, одновременно был трудолюбивым и ревностно исполнявшим свой долг агентом Карсского отделения НРУ; в скобках майор указывает, что юридических оснований для выплаты денежной компенсации его семье, подавшей в суд на государство, нет. Трудно объяснить, почему бо́льшая часть зрителей, не двигаясь, смотрела на солдат, вновь заряжавших ружья, хотя две последние пули убили Рыза-бея, любимого всеми религиозными и консервативно настроенными жителями Карса, на деньги которого был построен общественный источник в квартале Кале-Ичи, и его слугу, который был опорой старику, потому что тому уже трудно было ходить; эти два верных друга стонали, мучаясь в агонии посреди зала.

– Мы, сидевшие в задних рядах, поняли, что происходит нечто страшное, – говорил много лет спустя владелец молочной фермы, до сих пор не разрешивший назвать свое имя. – Мы боялись, что если двинемся с места, если привлечем к себе внимание, то несчастье постигнет и нас, и поэтому наблюдали за происходящим, не издавая ни звука!