Донна Тартт - Маленький друг

Гарриет, которая сидела на лестнице, свесив ноги в бак, замерла. Растерянно оглядываясь, она заметила другую ворону – вид у нее был разбитной, вредный, как у мультяшной птицы, ворона наклонила голову, ну прямо как будто собиралась что-то сказать, но тут снизу раздался еще один хлопок, и птица встрепенулась и улетела.

Гарриет прислушалась. Она встала на лестницу, высунувшись из бака по пояс, оперлась на край бака рукой и вздрогнула, потому что лестница заскрипела под ее весом. Она быстро выбралась обратно на крышу бака, на четвереньках подползла к самому краю и вытянула шею, стараясь получше все рассмотреть.

Внизу, на другом конце пустыря, ближе к лесу, толком и не разглядишь – стоял “Транс АМ”. Птицы вернулись к просеке, стали пикировать вниз, снова запестрели на ветках, в кустах, на земле. Неподалеку от машины стоял Дэнни Рэтлифф. Стоял он к ней спиной, зажав уши руками, как будто кто-то на него кричал.

Гарриет пригнулась – он застыл в такой напряженной позе, что ей стало страшно, но тут до нее дошло, что она увидела, и она снова медленно подняла голову.

Так и есть, красные пятна. Капли брызгами разлетелись по лобовому стеклу, такие яркие, такие приметные, что они даже с такого расстояния в глаза бросались. За окном, в машине, за полупрозрачной сеткой капель угадывалось какое-то жуткое движение, там что-то билось, металось, вертелось. Но что бы это ни было, а Дэнни Рэтлифф тоже, похоже, боялся этой черной круговерти. Он медленно, рывками, как робот, отступал, пятился назад, будто в фильме, когда ковбоя подстрелили и он вот-вот упадет.

На Гарриет вдруг навалилась странная апатия, вялость. Она забралась так высоко, что отсюда все казалось каким-то незначительным, мелким, даже несущественным. Безжалостно светило белое солнце, и голова у нее кружилась от все той же воздушной легкости, из-за которой ей уже однажды хотелось разжать пальцы и камнем полететь вниз.

“Я влипла, – подумала она, – влипла здорово”. Что верно, то верно, но прочувствовать это ей никак не удавалось.

Вдали, в лучах яркого солнца Дэнни Рэтлифф нагнулся и поднял с травы что-то блестящее, и у Гарриет сердце вдруг подкатило к горлу, потому что она поняла – не увидела, а просто поняла из-за того, как он эту штуку держал, что в руках у него пистолет.

Стояла такая жуткая тишина, что на какой-то миг Гарриет даже вообразила, будто слышит слабенькое уханье тромбонов, что это где-то далеко-далеко на востоке играет оркестрик Хили, и когда она глянула в ту сторону, ей даже почудилось, что там, в рябившей от зноя дали сверкнула золотая искорка, словно солнце ударило в литавры.

Птицы, везде эти птицы, черные каркающие воронки взрывов, словно шрапнель, словно радиоактивный ливень. Птицы – это дурной знак, это слова и сны, и законы, и цифры, вихри информации у него в голове, которая летает, кружится неразборчивыми загогулинами. Дэнни зажал уши и глядел на свое кривое отражение в забрызганном кровью окне, в засохшем водовороте красного Млечного Пути, и над головой у него тоненькой пленочкой теснились облака. Его мутило, он еле держался на ногах, ему бы в душ залезть и поесть нормально, ему бы домой, поспать. Сдалось ему это говно. Я брата пристрелил, а зачем? Потому что так ссать хотелось, что головой думать не мог. То-то Фариш бы поржал. Он вечно выискивал в газетах такую вот бредятину и гоготал, аж захлебывался – про алкаша, который ссал с эстакады, свалился на шоссе и разбился насмерть, про кретина, который посреди ночи проснулся от звонка телефона, схватил с тумбочки вместо трубки пистолет да и продырявил себе башку.

Револьвер валялся в траве у него под ногами. Дэнни с трудом нагнулся, поднял его. Соболь обнюхивал щеку и шею Фариша, толкаясь в него носом, будто ввинчиваясь – от чего Дэнни только сильнее замутило, а Ван Зант не сводила с Дэнни ярко-желтых глаз. Он только шагнул к машине, как она вскинулась и залаяла еще громче прежнего. Ну, рискни, открой дверь, как будто говорила она. Давай, рискни, открой-ка эту гребаную дверь, увидишь, что будет. Дэнни вспомнил, как Фариш тренировал псов на заднем дворе, как он обматывал руки одеялами и мешковиной и орал: “Фас! Фас!”, а по двору разлетались белые комочки ваты.

У Дэнни подгибались колени. Он потер рот, постарался взять себя в руки. Потом навел пистолет на желтый глаз Ван Зант, прицелился и выстрелил. В окне с хрустом распустилась дыра размером с серебряный доллар. Из машины послышались визг, вой, грохот, но Дэнни сжал зубы, нагнулся, просунул в дыру пистолет и выстрелил в суку еще раз, а потом, чуть вывернув руку, так чтобы целиться было сподручнее, пристрелил и второго пса. Выдернул руку и отшвырнул револьвер подальше.

Он стоял под жарким утренним солнцем и хватал ртом воздух так, будто только что милю пробежал. Хуже звуков, чем те, что сейчас неслись из машины, он в жизни не слыхивал: нечеловеческий визг, будто скрежет сломанных шестеренок, лязгающие всхлипы, которые звенели без передышки, и от этих звуков Дэнни всего корежило, казалось, если они прямо сейчас не заткнутся, он просто палки себе в уши воткнет…

Но они не затыкались, и так, пока Дэнни ждал, отвернувшись от машины, прошло как-то невероятно много времени. Наконец Дэнни доковылял до того места, куда он выбросил револьвер – собачий вой звенел у него в ушах. Угрюмо опустившись на колени, он принялся раздвигать жиденькие сорняки, спиной чувствуя резкие, настойчивые вскрики.

Но заряд кончился, пуль больше не было. Дэнни начисто обтер револьвер футболкой и забросил его подальше в чащу. Пока он набирался духу, чтоб вернуться к машине, тишина вдруг навалилась на него мощными волнами – и у каждой волны был свой гребень, своя крутизна, как и у криков, что им предшествовали.

“Она бы теперь несла нам кофе, – думал он, потирая рот. – Если б только я поехал в «Белую кухню», если б не свернул сюда”. Тощая официанточка по имени Трейси, та, у которой сережки-висюльки и крохотный плоский зад, всегда сразу, ничего не спрашивая, выносила им кофе. Он представлял, как развалился бы в кресле Фариш, важно выпятив огромное брюхо, как завел бы вечную свою бодягу про яичницу (пить яйца он не собирается, поэтому пусть скажет повару, чтоб тот уж как следует их поджарил), а Дэнни сидел бы напротив него, глядел бы на его спутанные космы, похожие на черные водоросли, и думал бы – а я ведь чуть тебя не убил.

Видение исчезло, он таращился на разбитую бутылку, которая валялась в траве. Дэнни разжал один кулак, потом другой. Ладони были потные, холодные. “Надо валить отсюда”, – на него вдруг накатила паника.

Но он так и не двинулся с места. Чувство было такое, будто у него где-то внутри перегорел какой-то проводок, который соединял его тело с мозгом. В оконном стекле была дыра, собаки наконец перестали выть и визжать, и Дэнни теперь слышал, как из радиоприемника несется слабая музыка. Могли ли себе представить люди, которые пели какую-то херь про звездную пыль в волосах, могли ли они хоть на минутку вообразить, что кто-то будет слушать эту песню, стоя в пыли возле заброшенной железной дороги с лежащим на радиоприемнике трупом? Не-ет, эти люди просто катались по Лос-Анджелесу, по Голливуду в белых костюмчиках с блестками, не снимая очков от солнца (стекла снизу прозрачные, сверху – затонированные), хлебали шампанское да нюхали кокаин с серебряных подносов. Им и в голову не могло прийти, пока они, обмотавшись блестящими шарфами и попивая модные коктейли, сидели у себя в студиях за огромными роялями – и в голову не могло прийти, что какой-нибудь бедняга из Миссисипи будет стоять на разбитой дороге и решать настоящие проблемы, пока они будут заливаться по радио о том, как в день чьего-то там рождения ангелы повстречались на небесах… [48] Дэнни слушает песню “Close To You“ группы The Carpenters (1970).