Донна Тартт - Маленький друг

Стоя на лестнице, Гарриет внимательно оглядела крышу башни. Осторожно перелезла на нее, стала карабкаться наверх, и тут – у нее сердце в груди оборвалось – одна доска со скрежетом резко провалилась у нее под ногой, будто клавиша пианино.

Очень, очень осторожно Гарриет сделала огромный шаг назад. Скрипнув, доска встала на место. С колотящимся сердцем Гарриет сползла к самому краю бака, там, возле перил, доски казались поплотнее. И отчего тут такой странный, такой разреженный воздух? Это все высотная болезнь, которая мучила летчиков и альпинистов. Гарриет не знала, что именно значат эти два слова, но чувства ее они описывали очень точно: желудок у нее сжимался, а перед глазами мельтешили искорки. Вдали блестели в жарком мареве жестяные крыши. С другой стороны тянулся густой зеленый лес, где они с Хили так часто играли в войнушку, закидывая друг друга бомбочками из красной глины, – буйные, звенящие джунгли, маленький лиановый Вьетнам, куда они высадились.

Она дважды обошла бак. Двери не нашла. Подумала было, что ее тут и нет, но в конце концов разглядела – дождь и ветер так сгладили дверь, что она почти полностью слилась с крышей бака, только на ручке кое-где еще не до конца облупилась серебристая краска.

Гарриет опустилась на колени. Резко распахнула дверь (рукой, будто автомобильным дворником, пришлось очертить широкую дугу, петли заскрипели, как в фильме ужасов) и с грохотом ее уронила, так что доски под ногами затряслись.

За дверью – темнота, вонь. В затхлом воздухе висел тонкий комариный зуд. Солнечные лучи тоненькими – не толще карандаша – штырьками просовывались сквозь дыры в крыше, перекрещивались на пыльных балках, таких мохнатых, пыльцеватых, что в темноте они были похожи на стебли желтоцвета. Внизу – вода цвета моторного масла, густая, как чернила. У дальней стены смутно виднелся плававший на боку раздутый трупик какого-то животного.

Вниз вела шаткая железная лесенка, наполовину изъеденная ржавчиной, футов в шесть длиной – до воды она не доходила всего чуть-чуть. Когда глаза у Гарриет привыкли к темноте, по телу у нее от волнения побежали мурашки – к верхней скобе лестницы был прилеплен изолентой какой-то сверток, что-то было замотано в черный пакет для мусора.

Гарриет попинала сверток носком ботинка. Немного поколебавшись, улеглась на живот, просунула вниз руку, пощупала пакет. Внутри было что-то мягкое, но плотное – не деньги, не пачки чего-нибудь, никаких острых углов или ровных линий, содержимое легко продавливалось пальцами, будто песок.

Пакет был обмотан толстым слоем изоленты. Гарриет и тянула за него, и дергала, вцепившись в сверток обеими руками, потом пыталась ногтями сковырнуть изоленту. Но наконец сдалась и просто-напросто разодрала пакет.

В пакете – что-то скользкое, холодное, на ощупь – неживое. Гарриет быстро отдернула руку. Из пакета посыпалась какая-то пыль, легла на воду перламутровой пленочкой. Гарриет уставилась на ломкие радужные круги (от яда? взрывчатки?), которые пошли по присыпанной порошком воде. Про наркотики она все знала (спасибо телевизору и цветным иллюстрациям в ее учебнике “Здоровье человека”), но там они были такие заметные, такие понятные: сигареты-самокрутки, шприцы, разноцветные таблетки. А может, это такая приманка, как в сериале “Облава”, а по-настоящему ценный сверток спрятан где-нибудь еще, а это просто плотно обернутый пакет с… с чем?

В разорванном пакете поблескивало что-то гладкое, светлое. Гарриет осторожно раздвинула целлофан и увидела кучку загадочных белых мешочков, похожих на яйца, которые отложили огромные насекомые. Один пакетик шлепнулся в воду – Гарриет быстро отдернула руку – и теперь болтался там медузой, наполовину уйдя под воду.

На миг она даже перепугалась, решив, что мешочки – живые. В дрожащем водянистом свете, отражавшемся от стен бака, они как будто слегка пульсировали. Но потом Гарриет поняла, что это просто самые обычные целлофановые пакетики, набитые белым порошком.

Гарриет осторожно потрогала один пакетик (сверху четко виднелась синяя полосочка застежки), потом вытащила его, взвесила в руке. Порошок был белым – вроде соли или сахара – но совсем другой консистенции, будто кристаллизованное крошево, да и весил на удивление немного. Гарриет открыла пакетик, понюхала. Ничем не пахнет, разве что-то слегка – свежестью, чем-то похоже на чистящее средство “Комет”, которым Ида отмывала ванну.

Да и какая разница, что это такое, главное, что это – его. Она с размаху швырнула пакетик в воду. Он закачался на воде. Гарриет посмотрела на него, а потом, даже не слишком раздумывая, что она такое делает и почему, залезла в черный пакет (горка белых мешочков, будто семена в коробочке), вытащила их наружу и лениво, по три-четыре штуки за раз – побросала все в черную воду.

Но стоило им тронуться с места, и Фариш позабыл о том, что его гложет – так, по крайней мере, казалось. Машина ехала по хлопковым полям, утренний воздух вокруг дрожал от зноя и пестицидов, и Дэнни то и дело нервно взглядывал на Фариша, который развалился на пассажирском сиденье и, мурлыкая, подпевал радио. Они еще даже на шоссе не вырулили, как Фариша перестало трясти от ярости и он заметно повеселел. Он закрыл глаза, глубоко и с наслаждением вздохнул, когда его обдуло прохладным воздухом из кондиционера, и вот теперь они летели по шоссе в город, слушая “Утреннее шоу” с Бетти Браунелл и Кейси Макмастерсом на БС-радио (Фариш частенько повторял, что название радио расшифровывается как “Бред Собачий”). На БС-радио гоняли только попсу, которую Фариш на дух не переносил. А теперь, поди ж ты, все ему нравилось, и он кивал головой, отстукивал ритм пальцами по колену, по подлокотнику, по приборной доске.

Да вот только стучал он слегка чересчур громко. И Дэнни нервничал. Чем старше становился Фариш, тем больше он делался похожим на отца – так же улыбался перед тем, как сказать какую-нибудь гадость, так же ненормально оживлялся – сыпал словами, лез с дружбой – ровно перед тем, как сорваться с катушек.

Непосл ух ! Непосл ух ! Однажды Дэнни произнес это слово в школе, непослух, любимое словечко его отца, а учитель сказал, что нет, мол, такого слова. Но у Дэнни в ушах до сих пор стоял безумный, дребезжащий отцовский голос: непосл ух ! – ремень ударяет со свистом на ух! а Дэнни не сводит глаз со своих рук: веснушчатые, пористые, иссеченные шрамами, с побелевшими костяшками, потому что он изо всех сил вцепился в столешницу. Дэнни очень хорошо изучил свои руки, очень – как что дурное с ним приключится, он принимался глядеть в них, будто в книгу. Они были его билетом в прошлое – к поркам, смертям, похоронам и неудачам, к издевательствам в песочнице и судебному приговору, к воспоминаниям, которые были куда реальнее, чем руль, чем улица.