Донна Тартт - Маленький друг

Юджин остановился напротив лифта, возле сестринского поста – там никого не было. Он облокотился на стойку и притворился, что рассматривает фотоколлаж и цветок-паучник в подарочном горшке. Юджин ждал. Еще до разговора с медсестрой, когда он увидел девчонку в коридоре (и тем более старуху, которая была такая накрахмаленная, что от нее за версту несло деньгами и баптистским вероисповеданием), Юджин понял, что это никакая не дочка Одума. Плохо, конечно, потому что, будь она его дочкой, картинка сложилась бы и оправдались бы кое-какие его подозрения. У Одума были как раз все причины злиться на Фариша с Дэнни.

Наконец сестра вышла из палаты, где лежала девочка, и, проходя мимо Юджина, так и зыркнула на него. Девица-то симпатичная, да только размалевана до ушей помадой да румянами, как прошмандовка. Юджин непринужденно обернулся, непринужденно помахал ей рукой и зашагал вразвалочку по коридору. Спустился по лестнице, прошел мимо ночной сестры (лицо у нее было жутковато подсвечено настольной лампой) и прошел в приемный покой реанимации, где на диванчике спали Гам с Кертисом. Тут не было ни единого окна, и тусклые лампы под абажурами горели круглосуточно. Не было толку ошиваться наверху и привлекать к себе внимание. Вот как у этой шлюшки разукрашенной закончится смена, тогда он снова наверх и подымется.

Эллисон лежала у себя в спальне и глядела на луну. Опустевшей кровати Гарриет она как будто и не замечала – перепачканные рвотой простыни сняли и свалили кучей на полу. Мысленно она что-то напевала – даже не песенку, а просто импровизированную череду низких ноток, которую она монотонно повторяла на разный лад снова, снова и снова, будто печальные трели какой-то неведомой ночной птицы. Здесь ли Гарриет, нет ее – для Эллисон не было никакой разницы, но теперь на другой половине комнаты было так тихо, что Эллисон, осмелев, принялась напевать вслух, и беспорядочные обрывки мелодий, кружась, улетали во тьму.

Она никак не могла уснуть и не понимала почему. Сон был прибежищем Эллисон, стоило ей улечься, и сон встречал ее с распростертыми объятиями. А теперь она безмятежно свернулась в кровати, но не могла сомкнуть глаз и в темноте напевала что-то себе под нос, а сон превратился в зыбкую, беспамятную даль, он клубился дымком на заброшенных чердаках и шумел, будто море в перламутровых ракушках.

Эди спала на раскладной койке возле кровати Гарриет и проснулась от того, что свет бил ей прямо в лицо. Было уже поздно (она взглянула на наручные часы – 8.15), а у нее встреча с бухгалтером в девять. Она встала, прошла в ванную и на миг застыла, увидев в зеркале, до чего она устала и осунулась, это, конечно, все из-за больничного освещения, но все-таки…

Она почистила зубы и недрогнувшей рукой принялась рисовать лицо: подкрасила карандашом брови, подмазала губы. Врачам Эди не доверяла. Она по опыту знала – они тебя ни за что не послушают, только и умеют, что важно расхаживать, притворяясь, будто знают ответы на все вопросы. Делают скоропалительные выводы, игнорируют все, что не вписывается в их теории. И вдобавок ко всему им достался врач-иностранец. Едва этот доктор Дагу или как его там услышал слово “припадок”, и все – до остальных симптомов у ребенка ему и дела нет, они, видите ли, “неочевидные”. Неочевидные, думала Эди, выйдя из ванной и поглядев на спящую внучку (с живым любопытством, словно Гарриет была пожухлым садовым кустом или внезапно зачахшим фикусом), потому что нет у нее никакой эпилепсии.

Она практически с научным интересом рассматривала Гарриет еще несколько минут, а потом вернулась в ванную, принялась одеваться. Гарриет – девочка крепкая, Эди, конечно, за нее волновалась, но так, чтобы уж очень переживать – не переживала. А вот из-за чего переживать стоило (почему Эди и проворочалась полночи без сна на больничной койке), так это из-за того, какое запустение царило дома у дочери. Эди задумалась и поняла, что к ним на второй этаж не заходила с тех самых пор, когда Гарриет была совсем крошкой. Шарлотта и так всегда барахло копила, и Эди знала, что после смерти Робина дочь почти ничего не выкидывала, но когда вчера увидела, что творится у них дома, была потрясена до глубины души. Одно слово – свинарник. Неудивительно, что ребенок заболел, когда там мусор везде валяется, чудо, что они еще все втроем в больнице не оказались.

Эди закусила губу, застегивая молнию на спине. Грязная посуда, стопки газет – просто горы! – там уж точно жучки заведутся. А запах? Вот где самый ужас. Ворочаясь на бугристой больничной койке, Эди прокручивала в голове самые разные гипотезы, одна не лучше другой. Ребенок отравился, ребенок подхватил гепатит, ребенка во сне укусила крыса. Эди было до того страшно, до того стыдно, что она не смогла поделиться своими подозрениями с незнакомым врачом – да и теперь не сможет, даже по трезвому размышлению. Что тут скажешь? “Ах да, кстати, знаете, доктор, моя дочь развела дома жуткую грязь”?

Там у нее и тараканы, наверное, водятся, а то и кто похуже. И с этим нужно что-то делать, пока Грейс Фонтейн или еще какая-нибудь не в меру любопытная соседка не позвонила в службу здравоохранения. Шарлотту ругать – нет смысла, от нее ничего не добьешься, кроме слез да отговорок. Обращаться к ее неверному мужу – рискованно, захоти Дикс развестись (а он может и захотеть), ему в суде только на руку будет то, какой у них дома свинарник. И зачем только Шарлотта рассчитала эту их негритянку?

Эди заколола волосы в пучок, проглотила пару таблеток аспирина (после ночи в больнице ребра у нее разболелись) и снова вышла в палату. Все дороги ведут в больницу, думала она. С тех пор как умерла Либби, Эди каждую ночь во сне видела больницу – бродила по коридорам, ездила вверх-вниз на лифте, искала несуществующие этажи и палаты, – а теперь вот белый день на дворе, и она снова в больнице, в комнате, очень похожей на ту, где умерла Либби.

Гарриет все никак не просыпалась, но это было нормально. Врач сказал, что она почти весь день проспит. А Эди, после того как она потратит впустую очередное утро, пытаясь расшифровать бухгалтерские книги судьи Клива, еще придется встречаться с юристом. С мерзким мистером Рикси нужно договариваться, настаивал он. Это все, конечно, хорошо, да только “разумный компромисс”, который он предлагал, ее по миру пустит. Крепко задумавшись (мистер Рикси даже на “разумный компромисс” не соглашался, сегодня она узнает, удалось ли его уговорить), Эди бросила напоследок взгляд в зеркало, взяла сумочку и вышла из палаты, даже не заметив, что в другом конце коридора околачивается проповедник.

Лежать в прохладной постели было одно удовольствие. Гарриет проснулась утром, но глаз все не открывала. Ей снились каменные ступени на ярко-зеленом поле, ступени, которые никуда не вели, которые так истерлись от времени, что казалось, это просто булыжники попадали, увязли посреди луга. В сгибе локтя у нее отвратительно подергивалась иголка – холодная, серебристая, и прицепленный к ней громоздкий аппарат тянулся вверх, протыкал потолок, исчезал в белых небесах сна.