Донна Тартт - Маленький друг

Это я, сказала Гарриет. Я его убила.

С помощью каких-то людей миссис Дорьер установила приборы для переливания крови. Кто-то сказал: можно начинать.

Не хочу, сказала Гарриет. Уходите.

Хорошо, ответила миссис Дорьер и ушла. Гарриет сделалось не по себе. В комнате толпились еще какие-то женщины, они улыбались, перешептывались, но никто не предложил ей помочь, никто не спросил Гарриет, почему это она решила умереть, хоть ей – самую малость, конечно – и хотелось, чтобы ее об этом спросили.

– Гарриет, – сказала мать, и Гарриет подскочила, села в кровати. В комнате было темно, градусник изо рта вынули.

– Ну-ка, – говорила мать.

От чашки подымался мясной запах, густой и тошнотворный. Гарриет закрылась рукой:

– Не хочу.

– Ну, милая, ну, пожалуйста.

Мать наседала на нее с чашкой для пунша. Чашка была рубинового стекла, и Гарриет очень ее любила, Либби однажды просто вытащила чашку из серванта, завернула в газету и велела Гарриет забрать ее домой – она ведь видела, до чего Гарриет эта чашка нравится. Теперь в сумрачной комнате чашка казалась черной, только в самой серединке вспыхивала зловещая темно-красная искорка.

– Нет!

Мать все совала чашку ей под нос, и Гарриет вертела головой – нет, нет.

– Гарриет! – В матери словно проснулась юная девочка-выпускница, ранимая и капризная, которая начинала обижаться, если ей возражали.

И опять чашка у нее под носом. Ничего не поделаешь, Гарриет села, взяла ее. Быстро проглотила мясную тошнотворную жидкость, с трудом сдерживая рвотные позывы. Она допила, вытерла рот салфеткой, которую ей протянула мать, но тут бульон резко подкатил у нее к горлу, и – хлюп! – все оказалось на покрывале: и веточки петрушки, и все остальное.

Мать взвизгнула. Странно, но стоило ей рассердиться, и она помолодела, стала похожей на надутую бэбиситтершу, у которой вечер не задался.

– Прости, – жалко сказала Гарриет.

Рвота пахла болотной водой, в которую подмешали куриного бульона.

– Ох, солнышко, ну ты и перемазалась. Нет, так не надо… – у Шарлотты в голосе зазвучала истеричная нотка, когда Гарриет, на которую навалилась страшная усталость, хотела было лечь обратно, прямо в рвоту.

И тут случилось что-то очень странное и очень неожиданное. Откуда-то сверху Гарриет в лицо ударил яркий луч света. Оказалось – из хрустальной люстры на потолке. Гарриет с изумлением поняла, что лежит не у себя в кровати и даже не у себя в спальне, а на полу, в коридоре на втором этаже, в узком проходе между стопками газет. А страннее всего, что возле нее на коленях стоит Эди, лицо у нее бледное, мрачное, и губы не накрашены.

Гарриет, совершенно растерявшись, вытянула руку, повертела туда-сюда головой, и стоило ей пошевелиться, как к ней с громкими рыданиями бросилась мать. Эди вскинула руку, не пустила ее:

– Ей нужен воздух!

Гарриет, лежа на жестком полу, только диву давалась. Во-первых, и шея, и голова у нее болели – и болели очень сильно, а кроме этого, она каким-то сверхъестественным образом перенеслась в другое место. Во-вторых, Эди на второй этаж обычно не поднималась. Гарриет и не помнила даже, когда Эди вообще была у них дома: она не проходила дальше передней, в которой на случай, если вдруг кто зайдет, поддерживали относительный порядок.

Как я сюда попала? – спросила она Эди, но фраза ей не совсем удалась (да и мысли у нее все сбились и спутались), поэтому она сглотнула и попробовала спросить еще раз.

Но Эди велела ей молчать. Она помогла Гарриет сесть, Гарриет оглядела себя, и по спине у нее побежал странный холодок, потому что одежда на ней была другая.

Почему у меня одежда другая, хотела спросить она, и опять вышло что-то не то. Но Гарриет стойко промямлила фразу до конца.

– Шшшш, – Эди приложила палец к губам Гарриет.

Она спросила у матери, которая рыдала где-то на заднем плане (из-за ее плеча пугливо выглядывала Эллисон, грызла ногти):

– Сколько времени он длился?

– Не знаю, – мать прижала пальцы к вискам.

– Шарлотта, это важно. У нее был припадок!

Приемный покой дрожал и переливался, будто во сне. Все было чересчур ярким – кажется, что так и сверкает чистотой, но приглядишься и видишь, что стулья потертые и заляпанные. Эллисон читала потрепанный детский журнал, напротив нее сидел понурившийся старик, с которым безуспешно пытались разговаривать две официального вида женщины с бейджиками на одежде. Старик, будто пьяный, завалился вперед и таращился в пол, зажав руки между коленями, а его щегольская, похожая на тирольскую шляпа съехала ему на один глаз.

– Она и слушать никого не станет, – повторял он, покачивая головой, – она себя совсем не бережет.

Женщины переглянулись. Одна уселась рядом со стариком.

Потом вдруг стало темно, и Гарриет шагала в одиночестве по странному городу с высокими зданиями. Нужно было успеть до закрытия сдать книги в библиотеку, но улицы становились все уже и уже, и вскоре, когда они стали в фут шириной, Гарриет остановилась перед огромной кучей камней. Нужно найти телефон, думала она.

– Гарриет!

Эди. Она теперь стояла, а не склонялась над ней. Из вращающихся дверей вышла медсестра, которая везла кресло-каталку.

Медсестра была молодая, пухленькая и симпатичная: черная тушь, на веках – жирные черные стрелки вразлет, и много-премного румян, которые, заезжая на внешний уголок глаза, розовым полумесяцем тянулись от щек до висков и (думала Гарриет) делали ее похожей на певиц из пекинской оперы. Дождливыми вечерами Гарриет, бывало, лежала на полу у Тэтти дома и разглядывала картинки в “Японском театре кабуки” или иллюстрированное издание “Путешествий Марко Поло” 1880 года. Кубла-хан в расписном паланкине, маски и драконы, страницы с золотым обрезом и папиросная бумага, вся Япония, весь Китай уместились в узеньком “миссионерском” [49] Миссионерский стиль (в мебели и архитектуре) – возник в США в конце XIX века. книжном шкафу, который стоял у подножия лестницы.

Они поплыли по ярко освещенному коридору. И водонапорная башня, и плававшее в воде тело уже превратились в какой-то полузабытый сон, и теперь от него почти ничего не осталось, кроме колик в животе (которые то и дело накатывали колючими спазмами) и невыносимой головной боли. Тошнило ее от того, что она наглоталась воды, и Гарриет знала, что должна им об этом сказать, им нужно это знать, чтобы ее вылечить, но нет, говорить нельзя, думала она, ни за что.

Приняв решение молчать, она мигом успокоилась, захотела спать. Медсестра, которая везла Гарриет по сверкающему космическому коридору, нагнулась и потрепала ее по щеке, и Гарриет, больная, присмиревшая, молча это стерпела. Рука была мягкая, прохладная, в золотых кольцах.