Array Коллектив авторов - Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века

Похороны старого Ма отличались новизной и оригинальностью.

Деревенские похороны не обязательно должны быть мрачными, но они, по меньшей мере, должны быть торжественными. Когда умирает старик, которому было за семьдесят, то это светлые похороны, можно и пошуметь. Старому Ма не было и шестидесяти, на его похоронах нельзя было веселиться. Но накануне погребения во дворе дома Ма возникло небывалое веселье. Опоздавшие на похороны гости, с ног до головы покрытые капельками дождя, думали, что ошиблись адресом. Казалось, что кто-то из сыновей Ма женится, а когда говорили, что тут похороны, никто не верил, хоть убей.

Эту атмосферу создавал тот самый оркестр.

Сначала несколько человек вразнобой начали играть на инструментах, а потом распелись.

Гитарист играл и пел, попутно качая головой в такт. Я не понимал, о чем он поет, а Лань Юй подпевал, стоя рядом. Я спросил, что он напевает.

– Да это сейчас очень популярно, но я могу только напевать мелодию, потому что слов не помню, да и название мелодии тоже забыл.

Поначалу жители Мучжуана стояли во дворе с гневными лицами, на которых читалось сдержанное недовольство. Одна пожилая женщина в сердцах швырнула кочан капусты на землю, взгляд ее выражал возмущение, она тихонько причитала вслух, потом посмотрела на зал, где стоял гроб. Я знал, что так она словно заступается за несправедливо обиженного покойного Ма.

Постепенно лица разгладились, молодые люди с воодушевлением окружили оркестр, и когда играла знакомая им мелодия, невольно подпевали.

Команда Ю стояла во дворе дома Ма, смущенная, словно невеста, только что переступившая порог своего нового дома. Опустив голову, я посмотрел на сона и внезапно вспомнил, что и у нас здесь есть работа, которую надо выполнить.

Дождь прекратился, воздух стал необычнайно свежим, прохладным и чистым, во дворе все еще стояли расставленные веером скамейки. Мы расселись. Я взглянул на своих братьев.

– Все-таки будем играть? – спросил один из них.

– Как не играть? Мы же не член покойника сосать приехали! – меня разозлила его трусость.

Еще я поднял стоявшую на полу бутылку водки и сделал большой глоток, торжественно, словно воин, готовящийся к битве.

– У-у-у! У-у-у!

Обычно звонкая сона в этот момент звучала слабо, как паутинка, я бросил взгляд на членов комнады, они поняли и стали еще сильнее надувать щеки и пучить глаза, но звук все равно получался слабый. Там музыка была мощной и гордой, а здесь, у нас, получалась дефективной, как плач по умирающему. Когда мы доиграли, вид у всех был понурый, мы переглядывались между собой.

– Играйте! Играйте как в последний раз! Заиграйте до смерти этих ублюдков! – подбадривал нас Лань Юй.

Мы играли со всем усердием. Когда там музыка слабела, сквозь какофонию прорывались чистые звуки сона, это будоражило сердца, словно закопанная в земле жизнь нашла выход, это радовало, словно в темноте, когда не видно и пяти пальцев на руке, вдруг зажглась спичка.

Мы все радовались, а взгляды музыкантов оркестра то и дело устремлялись в нашу сторону, в них читались презрение, высокомерие и даже отвращение.

Говоря по правде, я принимал взгляды этих непрошенных гостей, и понимал, что они должны испытывать отвращение к сона, которую я держал в руках. Единственное, что не могло прийти мне в голову, что не только они испытывают эту неприязнь.

Один из молодых людей, который веселее всех подпевал оркестру, каким-то образом оказался передо мной. Наклонив голову, он смотрел на меня со странным выражением на лице, как будто увидел тысячелетнюю мумию, которую только что выкопали из земли. Я вынул мундштук сона изо рта, сплюнул и спросил:

– Ты чего?

– Сколько вы зарабатываете за раз?

– А тебе какое дело?

– Я заплачу тебе двойную цену при условии, что вы замолчите.

Я покачал головой:

– Нет, так не пойдет!

– Никому не нравятся звуки, которые доносятся из ваших этих членообразных инструментов!

– Я все равно буду играть.

В этот момент Лань Юй встал, подошел и толкнул парня со словами:

– Лю Сань, что ты делаешь?

Парень, которого звали Лю Сань, ответил:

– Какое твое дело?

– Да вот есть дело, и что?

Они начали толкать и пихать друг друга, подошли люди, стали их уговаривать, в этот момент Лю Сань как будто пытался что-то вспомнить, а потом сказал:

– А, чуть не забыл! Ты же тоже раньше играл на дурацкой сона! – договорив, он саркастически захохотал.

Я увидел, как кулак Лань Юя через три головы просвистел к голове Лю Саня, послышался глухой звук удара, и из носа Лю Саня хлынула темно-красная кровь. Тут же повсюду воцарился хаос, крики, ругань, звуки ударов кулаков – и все это под сумасшедшую музыку, вся картина напоминала сковороду с кипящим маслом.

На следующий день Лань Юй пришел проводить нас – с забинтованной головой, левый глаз напоминал поле для сушки угля. На горном хребте, который остался далеко позади, на извилистой горной дороге, по которой тащилась похоронная процессия, – каждый уголок Мучжуана заполнила пронзительная, словно острая стрела, музыка приглашенного оркестра.

В Шуйчжуане в последнее время многое изменилось, некоторые изменения происходили из года в год – например, подошло время собирать чеснок, а некоторые были новыми, вдохновляющими – например, была зацементирована дорога из Шуйчжуана в уездный город, детишки радостно резвились на только что отстроенной дороге, большие и маленькие машины мчались в Шуйчжуан, казалось, что за одну ночь Шуйчжуан слился воедино с уездным городом. Следует сказать, что раньше было нелегко попасть туда, уездный город можно было увидеть лишь после пяти-шестичасовой тряски в машине по рытвинам и ухабам. А теперь все просто, будто к соседу в гости зайти.

В это время мой отец Ю Бэньшэн, смеясь, стоял на своем поле чеснока. Ему казалось, что такая новинка, как зацементированная дорога, не имеет к нему отношения, его больше всего заботило собственное поле. В этом году чеснок упорно рос, с момента, как показались ростки, все шло успешно, подошло время сбора, дул мягкий ветерок, и крепкие головки чеснока сияли. Отец каждый день приходил взглянуть на поле, а потом, потягивая сигарету, садился на корточки на бугре – ничто не доставляло ему такого удовольствия.

Отец, нагнувшись собирал чеснок, налетел ветер, я увидел его тощие ягодицы и сказал:

– Отдохни!

Отец разогнулся и обернулся ко мне в гневе:

– Отдохнуть?! Если бы от отдыха появлялась еда, я бы уже давно начал отдыхать!

Я промолчал, пожалев о сказанном. Возникла мысль, что лучше мне вообще заткнуться, потому что на каждую мою фразу отец находил аргумент, чтобы заставить меня почувствовать неловкость.