Джеймс Клавелл - Гайдзин. Том 2

Не подозревая, что Хирага наверху и так близко, Райко вышла приветствовать сержанта, села на колени и поклонилась с самым любезным видом, чувствуя трепет внутри, потому что это был уже третий день обысков – слишком много для спокойной жизни.

– Добрый день, господин, прошу прощения, дамы отдыхают и не готовы принимать клиентов.

– Я хочу провести обыск.

– С удовольствием, пожалуйста, следуйте за мной.

– Идите на кухню.

– На кухню? Пожалуйста, прошу сюда. – Она с приятной улыбкой показала дорогу. Когда она увидела Хирагу, уткнувшегося лбом в грязь вместе с дюжиной поваров и слуг, у нее едва не подогнулись колени.

Хирага был в грязи, голову его покрывали клочья спутавшихся волос – парик, который Кацумата носил в Ходогайе – он был голый, не считая перепачканной набедренной повязки и рваной, изношенной рубашки.

– Подвяжи себе под ступню камешек, Хирага, – посоветовал ему Кацумата. – Твоя походка может выдать тебя так же, как и твое лицо, вымажь лицо и подмышки грязью, а еще лучше навозом, притворись мойщиком посуды, но не играй его роль, будь им. Тем временем изготовь запалы – покажи Такеде, как это делается – и будь готов, потому что, когда я вернусь…

Сержант с жестким, будто выдубленным лицом стоял, уперев руки в бока, и смотрел вокруг. Внимательно и терпеливо. Каждый угол, шкаф и кладовка подверглись тщательному осмотру. Ряды редких пряностей, сортов чая, бочонки саке, бутылки с крепким напитком гайдзинов, мешки чистейшего риса. Он грубо фыркнул, чтобы скрыть зависть.

– Ты! Главный повар! – Смертельно перепуганный человек с круглым брюшком поднял голову. – Встань вот здесь! Построиться в ряд, всем до единого. – Они бросились выполнять приказ, спотыкаясь и налетая друг на друга; Хирага, сильно хромая, грязный, голый, не считая набедренной повязки и драной рубахи, протолкался и занял свое место среди прочих. Бормоча под нос проклятия, самурай двинулся вдоль ряда, подолгу всматриваясь в каждого человека. Когда он дошел до Хираги, его нос сморщился от отвратительной вони, потом он перешел к следующему, от того – к следующему и дал выход долго сдерживаемому гневу, заорав на последнего в шеренге, который мешком повалился на пол, задыхаясь от страха. Затем сержант вернулся назад и встал напротив Хираги, твердо уперев ноги в пол.

– Ты! – проревел он. – Ты!

Райко вскрикнула и едва не лишилась чувств, все затаили дыхание, Хирага упал лицом в пол, униженно скуля и подвывая, и упираясь пятками в стену, чтобы броситься и схватить сержанта за ноги. Но тот вдруг разразился:

– Ты – позор для кухни, а вы, – он круто повернулся к Райко, которая от ужаса вжалась спиной в стену; Хираге между тем удалось вовремя остановить свой отчаянный бросок. – Вам должно быть стыдно, что такое все перепачкавшееся в дерьме отродье, как он, допущено в кухню для богатых людей. – Твердым, как железо, большим пальцем ноги он пнул пачкуна в основание шеи, и Хирага взвыл от настоящей боли; парик едва не слетел с его головы, он в панике схватился за него, накрыв голову руками. – Избавьтесь от него. Если этот мешок со вшами будет здесь или в Ёсиваре после захода солнца, я закрою ваш дом за грязь! Побрейте ему голову! – Еще один пинок, и он вышел наружу.

Никто не шевельнулся, пока не был подан сигнал, что все спокойно. Но и после этого все двигались с опаской. Вбежали прислужницы с нюхательными солями для Райко, которая, с трудом переставляя ноги, удалилась, поддерживаемая под руки с обеих сторон. Слуги при кухне тем временем помогли Хираге подняться на ноги. Ему было очень больно, но он не подавал виду. Он тут же разделся, прошел туда где жили слуги, и вымылся. Он долго и нещадно тер себя, изнемогая от омерзения – ему только-только хватило времени, чтобы опустить руки в ближайшее ведро с испражнениями, вымазаться и бежать поближе к огню, чтобы обсохнуть.

Когда он был частично удовлетворен, он, не одеваясь, прошел в свой домик, чтобы вымыться еще раз, теперь уже в горячей воде, уверенный, что никогда в жизни не будет снова чувствовать себя чистым. Райко перехватила его на веранде, еще не вполне оправившись от пережитого.

– Прошу прощения, Хирага-сама, нас не успели предупредить, но самураи в том саду… горячая вода и банная прислужница ждут вас внутри, однако теперь, прошу прощения, возможно, вам стоит уйти. Слишком опасно…

– Я дождусь Кацумату, потом я уйду. Он хорошо заплатил вам.

– Да, но блю…

– Бака! Это ваша вина, что нас не предупредили вовремя. Если произойдет еще одна такая ошибка, ваша голова покатится в корзину!

Сердито хмурясь, он вошел в баню, где прислужница рухнула на колени и поклонилась так быстро, что ударилась головой об пол. – Бака! – прорычал он, все еще не придя в себя после полного испуга и не избавившись от мерзкого привкуса страха во рту. Он сел на крошечный табурет, подставив прислужнице спину. – Шевелись!

Бака , в ярости подумал он. Все бака , Райко бака , но не Кацумата – он не бака , он снова оказался прав: без этого дерьма я был бы мертв или, еще хуже, схвачен живым.

Вечерние сумерки были хлопотным временем для обитателей Ёсивары Эдо, самой большой и лучшей во всем Ниппоне – лабиринте крошечных улочек и красивых мест на краю города, занимающим почти двести акров, где Кацумата и другие сиси, или ронины, могли надежно спрятаться – если их принимали.

Кацумату принимали с особым почтением. Деньги не были для него проблемой. Он заплатил обслуживавшей его девушке за съеденные суп и лапшу и не спеша направился к дому Глицинии, все в той же личине бонзы, хотя теперь он приклеил усы и был одет несколько иначе: подкладки на плечах делали их шире, одеяние было богаче.

Повсюду зажигались разноцветные фонари, подметальщики в последний раз проходились по тропинкам и садам, заканчивались новые композиции из свежих цветов. В чайных домиках и гостиницах, знаменитых и не очень, гейши, куртизанки и мамы-сан мылись и одевались, оживленно беседуя и готовясь к веселью сегодняшней ночи. В кухнях кипела работа, мужчины рубили и нарезали кубиками мясо, готовили соусы, сладости, украшения и котлы самого отборного риса, потрошили рыбу и втирали в нее маринады.

Много дружелюбного смеха. Там и тут – горе, кто-то плачет, думая о назначенных клиентах или незнакомцах, которых должно встречать и принимать с улыбками и смехом, и ублажать – их, а не молодых возлюбленных, по которым тоскуют многие сердца, и только одна мечта остается, чтобы их оставили в покое и позволили уснуть. Как всегда, мамы-сан и старшие, более опытные куртизанки успокаивали юных девушек, повторяя ту же истину, которую Мэйкин сейчас втолковывала Тёко, ученице Койко, заливавшейся слезами перед своей первой ночью в качестве куртизанки: