Джеймс Клавелл - Гайдзин. Том 2

Без ребенка, за которым нужно ухаживать, за чьи интересы нужно бороться, жизнь моя становится проще, шансы на повторный брак – выше. Что бы ни случилось, я, как и всякая другая девушка, должна иметь защитника, подходящего мужа, или, со временем, хоть какого-нибудь мужа.

Что же до моих перспектив: у меня нет достаточно денег, чтобы вернуться в Париж и обосноваться там. У меня вообще нет никаких перспектив, кроме как договориться с компанией Струана – нет, не с компанией, с этой женщиной. Даже виды на Эдварда зависят от этого. Особенно на Эдварда. Без удачного исхода для меня и без ее благожелательного отношения к предложенной им сделке его матримониальные интересы растают как дым. Это справедливо, потому что мои растают еще быстрее. Он влюблен в меня, я в него – нет, хотя он мне очень нравится, но без взаимной материальной обеспеченности этот союз лишен всякой логики.

Какая бы мысль ни возникала у меня, я всегда возвращаюсь к этой женщине, подумала Анжелика, весьма довольная тем, как работает ее разум, с холодной последовательностью, без терзаний и тревог, просто охватывает и рассматривает одни за другим все аспекты, как и должна поступать разумная женщина.

Я смогу протянуть еще месяц, от силы два, если не стану давать денег Андре. Расписки у меня скоро кончатся, Альберт в любой день может получить распоряжение отказать мне в кредите и вышвырнуть меня на улицу. Я почти могу читать ее злобные мысли. Ладно, я смогу переехать во французскую миссию. Но они не станут кормить меня очень долго.

Сэр Уильям? У него нет никаких причин делать больше того, что он уже сделал. Андре единственный недосягаемый для нее человек, который может помочь. Очнись, Анжелика, это не так! Когда Андре увидит, что денежный источник иссякает или уже иссяк, невозможно предугадать, что он натворит с отчаяния. Он может продать Тесс ту ужасную бумагу, он может предоставить ей доказательства… прошлого. Он циник, достаточно бессердечный или достаточно умный, чтобы сохранить доказательства того, что я заплатила за лекарство потерянными серьгами. Его устроит гораздо меньшая сумма, чем меня. Но все равно, здесь он единственный человек, в котором достаточно зла, чтобы сразиться с ней. Эдвард пойдет против нее, но лишь до определенной черты. Он не откажется от компании «Ротвелл-Горнт».

Следует ли мне немедленно уговорить Эдварда вернуться в Гонконг? Или Хоуга, он мой друг более-менее, и именно его она ко мне послала. Или Андре? Нет, его – нет: я ни на миг не сомкну глаз, зная, что он в Гонконге, с этой женщиной и без присмотра.

Для нее посещение церкви было огромным успехом, даже при ее меланхолии. Она оделась, как обычно, в черное, вуаль покрывала ее шляпку и лицо до середины. День был ветреный. С молитвенником в руке она вышла на променад, и, когда миновала католическую церковь и присоединилась к потоку, направлявшемуся к Святой Троице, прошла по дорожке, вступила в церковь, села в пустом заднем ряду, затем опустилась на колени и начала молиться, по нефу, уже наполовину полному, волной пробежал шелест, эхом отозвался среди замешкавшихся в дверях прихожан, и поток людского изумления, набирая силу, покатился по всему Поселению и дальше – в Пьяный Город.

– Господи Всемогущий, Ангелочек-то в церковь пошла, в нашу церковь…

– В Святую Троицу? Вот те на, она же католичка…

– Вот не вот, да только в Святой Двоице она и сидит, румяная, как ягодка, вся в красном и без панталонов…

– О, ради Бога, ты только сплетни не распускай…

– Ничего не сплетни, она их никогда не надевает…

– В Святой Двоице? Боже Святый! Она что же, стала одной из нас?

– Старикан Твитти штаны намочит от счастья…

Морин и Джейми шли позади нее. Они нерешительно замедлили шаг возле ее скамьи, готовясь спросить: «Можно ли нам сесть рядом?», но Анжелика осталась коленопреклоненной, словно была погружена в молитву, и не поздоровалась с ними, хотя знала, что они смотрят на нее – и очень завидовала радостному зеленому цвету платья и пальто Морин и шляпке того же оттенка, с облачком желтого шифона, ниспадавшим за спину. В следующий миг они прошли дальше, уступая напору сзади и не желая беспокоить ее – чего она и добивалась. После первой страстной благодарственной молитвы за ниспосланную силу, которая помогла ей пережить глубокое разочарование, она не стала подниматься с удобной, мягкой подушечки и, скрытая вуалью, смотрела во все глаза, что же произойдет дальше. Это была первая протестантская служба, на которой она присутствовала.

Благоговения и почтительности было меньше, чем в ее собственной церкви, но места были заполнены едва ли не полностью; тут и там стояли жаровни, подогревавшие сырой воздух, и все, кто только не был болен и мог ходить, собрались здесь. Витражные стекла были богаты, алтарь же и украшения – гораздо скромнее, чем она ожидала увидеть.

Другие, испытывая при виде ее различные степени восторга и удивления, с удовольствием остановились бы, чтобы поздороваться или просто кивнуть, готовые при малейшем поощрении сесть рядом. Но все прошли мимо, не желая тревожить ее во время молитвы. Горнт выбрал скамью напротив.

Кончилось тем, что ее оставили одну, и вскоре началась служба. Сначала был исполнен гимн, и она стала подражать остальным: вставала, когда вставали они, садилась, когда все садились, молилась, когда все молились, но только Пресвятой Богородице, и выслушала проповедь, которую, запинаясь, прочел преподобный Твит, совершенно потрясенный ее появлением. Потом были еще гимны и песнопения, и блюдо для пожертвований – неловкий момент, пока она пыталась достать несколько монет из кошелька, – потом еще один гимн, благословение паствы, и наконец все кончилось, и раздался слышимый вздох честно заслуженного облегчения.

Викарий направился в ризницу, предшествуемый древним прислужником, и прихожане поднялись со скамей. Большинство из них начало, шаркая ногами, продвигаться к выходу, предвкушая традиционный воскресный обед, самый лучший обед недели: ростбиф, йоркширский пуддинг, жареный картофель – для тех счастливчиков, которые могли позволить себе хороший кусок мяса из последней партии замороженной на льду австралийской говядины.

Несколько человек остались для заключительной молитвы. В своей Анжелика молила о прощении за то, что пришла в эту церковь, но она была уверена, что Господь поймет ее: это был лишь короткий и совершенно необходимый протест, направленный против отца Лео. Все глаза украдкой разглядывали ее, двигаясь к дверям. Затем и она встала и присоединилась к последним из выходящих, кивая и отвечая «доброе утро» на тихие, вполголоса, приветствия. Викарий стоял снаружи у самой двери, радушно здороваясь с одними, награждая гневным взором других. Когда появилась Анжелика, он приобрел вид одновременно ангельский и растерянный: