Зулейка Доусон - Форсайты

– А что сказала твоя мать?

– Ничего не сказала. Просто онемела и глядела на пол. По правде говоря, я решил, что она сейчас упадет…

– О Господи!

– Потом она стиснула руки и закричала: «Локоны тети Энн!» Я как-то не очень привык к ее чувствительности.

Холли все еще не была уверена, что поняла.

– Да что такое эти локоны?

– Вот в том-то и самое странное. Это было очень давно… ведь тетя Энн умерла в 1886 году.

– Да, я помню, отец говорил о ней, когда мы с Джолли были маленькими. Я никогда ее не видела и никого из Старых Форсайтов, кроме деда.

– Я-то видел их всех, – выразительно сказал Вэл. – Мама всегда стояла на том, что раз в неделю мы должны ходить к дяде Тимоти. Тетя Энн была самая старая. Худа, как щепка, смотрела так…

Вэл изобразил, как именно она смотрела, и Холли, следившая за его отражением, увидела на секунду, каким был он сам тогда, в детстве, когда его заставляли целовать ритуальным поцелуем щеку двоюродной бабушки.

– Знаешь, они были другой породы, – сказал он.

Холли воспроизводила выражения его лица, пока он не увидел, что она делает.

– Не совсем другой, наверное, – сказала она и, подняв руку, поднесла ее к его лицу.

Вэл застенчиво улыбнулся. Она все еще могла подловить его; ласково, но твердо правя им, она не давала ему сбиться с курса.

– Расскажи об этих локонах.

– Так вот, мы и в самом деле немножко удивились – мама ведь думала, что шкатулка пустая, понимаешь? Александр принял это очень мило, но наверняка посчитал все очень странным. В свое время такие волосы были в моде, старые дамы их носили, спереди, словно под чепчиком у них по-прежнему густо. Так, во всяком случае, говорит мама.

– Горничная сберегла эти локоны?

– Должно быть. И хранила столько лет. Чтобы никто не узнал, какой тщеславной была старушка. Можешь ты в это поверить?

Холли задумалась. Да, она могла. Небольшой и бескорыстный поступок, строго говоря – нечестный, но ведь единственная его цель – скрыть чью-то слабость.

– По-моему, довольно трогательная история. Только подумать, как тяготила ее совесть! Ведь она украла их у своей госпожи.

Холли встала из-за столика. Сочувствие исчезло с ее милого, все еще красивого лица, когда она смешливо подняла бровь.

– Мама не сказала, что она сделает с… этим даром?

– Как тут скажешь! – рассмеялся Вэл.

Он обнял за талию и привлек к себе ту, кого любил еще девочкой; ту, которая сохраняла в нем истинного Дарти, как ей ни было трудно, и ни разу не задела его чувств.

– Это уж для женских разговоров, – продолжал он. – Спроси ее сама, если тебе так хочется знать.

Он поцеловал ее в лоб, Холли ласково его оттолкнула.

– Ну, пойдем, – сказал он. – Надо задать сена рыжей кобыле и черному жеребцу.

Несколько минут Холли и Вэл полагали, что они спустились в гостиную первыми, как и хотели. Легкий ветерок из сада поигрывал занавесками в открытом до пола окне, наполняя комнату нежным благоуханием. Холли вспомнилась, как часто вспоминалась в дивные вечера зрелого лета, ферма в Южной Африке. Эта ферма была их первым домом, когда они поженились – совсем младенцами, казалось ей сейчас, – и там они провели двадцать счастливейших лет.

Холли никогда не жалела, что они вернулись в Англию. Зато она поселилась в Робин-Хилле, с любимым отцом, в тот год его жизни, который оказался последним. Мало того – встретилась наконец со своим девятнадцатилетним братом, Джоном, который оказался на удивление милым. Если б только она могла поделиться с ним своим счастьем, она бы с радостью это сделала.

Но все еще бывали времена, когда ей едва верилось, что в Уонсдоне она прожила двадцать лет с Вэлом в такой гармонии души и ума. Ее сразу околдовал вид на Меловые горы из ее окон, и в этот темный, бархатистый вечер она видела мысленным взором каждую деталь их очертаний. Здесь – ее родной очаг, и она любила его, несказанно любила. Они с Вэлом так подходили друг к другу, что каждый миг своей жизни она считала счастливым. А Джон сейчас в Америке… Найдет ли он там счастье? Холли очень этого хотелось, Джон такой милый!

Все эти мысли и воспоминания бессознательно проявились, когда она левой рукой ласково почесала правое ухо мужа, который наполнял ее рюмку старым шерри, извлеченным к случаю из доисторических запасов ее деда.

Когда Холли брала рюмку, ей показалось, что ветерок доносит до нее быстро перешептывающиеся голоса. Повернувшись к окну, она увидела, что из сада входит Флер.

Едва перехватив взгляд кузины, Флер весело улыбнулась:

– До чего же мы привыкли к нашим английским цветам! А вот Александр в полном восторге от твоих роз, Холли. Ты должна назвать ему все сорта при дневном свете.

– Я не доставлю вам таких хлопот, – спокойно сказал Александр, внезапно появляясь из тени и вслед за Флер проходя в гостиную. – Роза – это роза, как ее ни назови.

– По-моему, Шекспир тоже так считал [54] , – сказала Холли.

– А может, он хотел сказать «шерри пахнет шерри», – с улыбкой заметил Вэл, удачно переводя разговор. – Прошу вас!

Именно Флер первой спустилась вниз, быстро приняв ванну и переодевшись. Она даже не понимала, в какой спешке все время движется. Думала она об одном – вернувшись в самую сердцевину своего прошлого, она сделала страшную глупость. С тех пор как выяснилось, что вечером народу в доме будет еще меньше, чем ожидали, тяжелое чувство усиливалось с каждой минутой, пока ей не стало казаться, что она какой-то зверь на привязи. Не в силах выносить пустоту в гостиной, а может – собственное общество, она вышла в сад и стала бродить по дорожкам среди роз.

Ей хотелось воздуха и пространства, но она не находила ни того ни другого. Изгибы шпалер и решеток были сплошь увиты розами, воздух – напоен густым ароматом. Куда ни направляла она бесцельный шаг, едва взошедшая луна следила за ней сквозь листья и шипы, не давая очистить разум от драгоценных, болезненных и бесполезных воспоминаний. Здесь, в точно такой же вечер, она отдала свое сердце и получила взамен другое. Здесь, в точно таком же вечернем воздухе, переполненном запахами и надеждами, она уступила своим чувствам. В точно таком же темном и сияющем небе она нашла свою звезду, и с тех пор только за ней и следовала.

Она все шла, воспоминания шли за ней. Потом, на особенно крутом изгибе дорожки, она остановилась. Тяжелый и душистый цветок низко свисал с арки, клонясь под весом собственной прелести, словно явленный знак тех самых воспоминаний. Луна утонула в лепестках; Флер потянулась за ним, пригнула к себе, будто тоже могла бы в нем укрыться. И вскрикнула шепотом, не успев даже этого заметить.

– О Джон! – и вдохнула, вбирая всем телом невыносимое благоухание.