Яков Шехтер - Есть ли снег на небе

Ночь не хотела уходить из Хеврона. Полосы тяжелого фиолетового воздуха долго лежали на гробнице патриархов, до самых крыш перекрывая крыши касбы – скопища кривых узких улочек. Медленно поднималось солнце, багровый свет вспыхивал в застекленных окнах богатых домов и, падая в темноту касбы, освещал плоские крыши с наваленным на ним скарбом, грязные стены, крепко запертые двери лавочек и лужи ослиной мочи на разбитой мостовой.

Абу-Зурейк не спеша обходил город. Он совершал такую прогулку каждое утро, и не только ради пищеварения, как настоятельно советовал ему целитель, а ради радости подсчета.

«И это мое, – думал Абу-Зурейк, бросая взгляд на ряд лавочек городского рынка. – И это, – проходя мимо двухэтажного дома, – и это», – укрываясь в тени рощицы оливковых деревьев на краю города.

Но главной гордостью и главным источником дохода Абу-Зурейка был родник, питающий город свежей водой. Благословенной памяти отец Абу-Зурейка выложил изрядное количество полновесных золотых динаров за право владеть этим источником – и не ошибся. Ибо не только деньги принес родник его многочисленной семье, но и власть, почет и уважение.

Слово отца, а потом его наследника, самого Абу-Зурейка, много значило в Хевроне. Потому, что он делил воду так, как ему хотелось, как представлялось правильным и закономерным. Нет, разумеется, все совершалось по шариату: сначала вода отпускалась духовенству, святым муллам, имамам и ходжам, жившим в городе, за ними благочестивым мусульманам, а в самом конце то, что останется, потомкам свиней и ослов – евреям.

Ну, не любил их Абу-Зурейк, просто на дух не переносил. И каждый раз, когда служители доносили ему, что в еврейском квартале нечем мыться, не в чем стирать и нечего пить, он радостно улыбался и приглаживал крашенную хной бороду:

– Уклоняетесь от истинной веры, ослиное потомство, вот и сидите без воды!

Многие годы он отравлял существование евреям Хеврона. А лето в Иудее жаркое, жажда мучит невыносимо, тело зудит от пота, грязная одежда нестерпимо воняет. Сколько проклятий сквозь стиснутые зубы было произнесено в адрес Абу-Зурейка и не сосчитать. Но только шепотом и лишь убедившись, что рядом нет никого.

Абу-Зурейк держал в страхе не только еврейскую общину. Мусульмане, жители Хеврона, тоже опасались его длинных рук и мстительного нрава. Никому даже в голову не приходило возмущаться или искать справедливости. Турецкий вали – правитель Хеврона – получал от него солидный бакшиш, поэтому любая жалоба могла обернуться несказанным бедствием для жалобщика.

Не бывает слез, пролитых напрасно. Пробил час, и для Абу-Зурейка; его единственная обожаемая дочь Фатима тяжело заболела. Еще утром она была весела, и щебетала точно птичка, после обеда начала жаловаться на боль в ноге, а к вечеру уже не могла встать с постели. Нога раздулась и побагровела.

Был немедленно приглашен врач, сначала местный, а потом из Иерусалима. Однако предложенное ими лечение не помогло. Нога распухла до чудовищных размеров и страшно болела. У Фатимы уже не было сил плакать, она только стонала, и служанки каждые два часа меняли простынь, промокавшую от слез. Бедняжка не могла заснуть от боли и лишь изредка проваливалась на несколько минут в тяжелое беспамятство.

Абу-Зурейк был неутешен. Он спал с лица, осунулся, поседел. В нем едва можно было узнать гордого, самоуверенного человека, ежедневно совершавшего обход улиц Хеврона. Наконец за большие деньги удалось привезти из Дамаска главного врача вилайета, административной единицы, в которую входили Иерусалим и Хеврон. Светило очень торопился, пробыл у постели Фатимы не больше получаса и поставил однозначный диагноз – немедленная ампутация.

– Ваша дочь, – объяснил он Абу-Зурейку, – одной ногой уже в могиле. И эту ногу нужно обрубить, пока она не потащила за собой все тело.

Абу-Зурейк почернел и сгорбился. Слушая объяснения светила хевронскому врачу, как проводить операцию, он повалился на оттоманку и почти лишился чувств. Привел его в себя голос одного из близких друзей, присутствовавших при вынесении диагноза.

– Послушай, Абу-Зурейк, – сказал тот. – Операцию назначили на завтра. Еще есть время спасти девочку.

– Ты шутишь? – воскликнул Абу-Зурейк.

– Вовсе нет. Но, боюсь, ты не захочешь воспользоваться моим предложением.

– Говори, говори немедленно. – Абу-Зурейк вскочил с оттоманки и принялся трясти друга за плечи.

Тот наклонился к его уху и прошептал несколько слов.

– Да ты с ума сошел! – вскричал Абу-Зурейк, от удивления отпуская друга.

– Вовсе нет. Сделай, как я тебе сказал, и Фатима выздоровеет. Испробовано и проверено в десятках случаев!

– Хорошо! – ответил побледневший, точно ограда кладбища, Абу-Зурейк. – Сделаю, как ты советуешь.

Спустя полчаса по еврейскому кварталу с быстротой молнии разнеслась весть: злобный Аман Хеврона, подлый, бесчестный негодяй и ненавистник, только что смиренно постучался в дверь дома ребецен Менухи-Рохл.

Ребецен Менуха-Рохл Слоним, дочь Дов-Бера, второго цадика любавической династии, родилась в Любавичах и с детства мечтала поселиться на Святой земле. Говорят, будто эту любовь насадили в ее сердце рассказы дедушки, Алтер-ребе. Отец, выслушивая просьбы дочери, лишь улыбался в усы и говорил:

– Еще не время, Менуха, еще не время. Побудь еще с нами.

Девочка родилась 19 кислева 5559 (1798) года, в день освобождения Алтер-ребе из Петропавловской крепости, и отец дал ей такое имя (Менуха на иврите – покой), как бы говоря, что на этом беды закончились и теперь их семью ожидает спокойствие.

Менуха-Рохл вышла замуж, родила детей, но не переставала мечтать о Святой земле. Однажды она простудилась и тяжело заболела. Ребе Дов-Бер попросил, чтобы лежащей в беспамятстве дочери прошептали: «Ты выздоровеешь и уедешь в Эрец-Исраэль». Сразу после этих слов безнадежная больная открыла глаза и попросила воды.

Спустя несколько лет ребецен Менуха-Рохл вместе со всей семьей поднялась на Святую землю и поселилась в Хевроне. Прошло совсем немного лет, как рассказы о праведнице, дочери праведника и внучке праведника, творящей чудеса, разнеслись по всем еврейским поселениям Земли Израиля. После ее благословений больные исцелялись, бездетные становились родителями многочисленных семейств, бедняки находили твердый заработок. К ребецн приходили не только евреи, но и арабы и турки. К ней то и направился Абу-Зурейк.

В приемной его встретил внук ребецн, раввин Зеев-Дов Слоним. Лицо араба шло пятнами. В его душе боролись жалость к умирающей дочери и многолетняя привычка призирать потомков свиней и ослов. Жалость взяла верх.

– Я… – Абу-Зурейк никак не мог выговорить это слово, – я… я умоляю. Да, умоляю, попроси свою бабушку. Пусть она помолится за мою умирающую дочь. За Фатиму.