Яков Шехтер - Есть ли снег на небе

– А что с ней? – вежливо осведомился раввин.

И Абу-Зурейк пересказал печальную историю болезни своей единственной любимой дочери.

– Подождите здесь, – сказал раввин, указывая рукой на скамейку. – Я все передам бабушке.

Ребецн Менуха-Рохл выслушала внука, и легкая улыбка скользнула по ее губам.

– Долго же он собирался, – тихо произнесла она.

Затем задумалась на несколько минут.

– Передай ему от моего имени, – наконец сказала ребецн. – Если он поклянется, что больше никогда не причинит зла ни одному еврею и будет щедро снабжать водой наш квартал, его Фатима полностью выздоровеет.

Выслушав приговор, Абу-Зурейк приложил руку к сердцу и воскликнул:

– Клянусь выполнять полностью все, что велит ребецн.

Домой он спешил со смешанными чувствами. С одной стороны, Абу-Зурейк был абсолютно уверен, что слова еврейской праведницы сбудутся. А с другой… она ведь тоже потомок ослов и свиней…

Абу-Зурейк оборвал сам себя на полуслове и, как мальчишка, взбежал по ступенькам своего особняка.

– Ну, – спросил он служанку и по ее счастливой улыбке сразу понял, что не напрасно поверил ребецн.

– Фатима заснула. Как до болезни. Просто заснула, и все.

К утру обнаружились первые признаки начала выздоровления: опухшая нога перестала пылать. Врач осмотрел больную, развел руками и воскликнул:

– Чудо! Все в руках Аллаха – и болезнь, и ее исцеление!

– Знаю я, в чьих оно руках, – буркнул Абу-Зурейк.

Через несколько дней опухоль полностью сошла на нет, а спустя две недели Фатима смогла, опираясь на руку отца, прогуляться по садику.

С тех пор не было у евреев Хеврона большего заступника, чем бывший ненавистник. А вода поступала в еврейский квартал в избытке и без перебоев.

Могила «бабушки Менухи-Рохл» сохранилась до сих пор. Каждый год ее посещают тысячи евреев и молят Всевышнего о милосердии в заслугу праведности ребецн Слоним. Говорят, будто каждый день есть минута, в которую все произнесенные на могиле просьбы обязательно исполняются. Жаль, что никто не может указать, когда именно она наступает.

Пыльная, багровая луна светила через зарешеченное окошко. Шая, раскачиваясь, сидел на нарах. Жить не хотелось. Не хотелось ни есть, ни пить, ни даже спать. Желания, столько лет управлявшие его жизнью, разом закончились.

– Вот ты послушай, послушай, – нудил сосед по камере.

Он ожидал приговора, скорее всего смертного, и от волнения говорил не останавливаясь, словно пытаясь высказать все слова, отведенные ему до конца дней.

Даже когда Шая засыпал, он слышал сквозь сон неумолчное бормотание соседа:

– Самая тяжелая смерть на костре. Это понятно, тут не поспоришь. Да и на виселице тоже придется помучиться, сразу не помрешь, две-три минуты всего, а ведь вечностью покажутся. Говорят, легче всего, когда голову отрубают. Тоже неправда. Есть у меня дружок, палач в Кракове. Головы ловко сносит, фьюить – и покатилась. Бывало, за месяц больше срубал, чем у иного кузнеца выходило лошадей подковать. Народишко у нас в Польше разбойный, гнилой народишко, сколько его ни учи, а все мало. Вот и работы палачу невпроворот. Ты спишь что ль, а?

– Нет, не сплю, – ответил Шая, стараясь пропустить мимо ушей слова сокамерника.

Но получалось плохо: картины казней точно живые вставали перед мысленным взором. И самым ужасным было то, что одна из таких картин в скором будущем может стать сценой Шаиной жизни. Последней сценой.

– Брешут, все брешут насчет легкой смерти. Дружок мой головы отрубленные в корзину бросает из прутьев ивовых. Так они там еще пару минут живут, мучаются невыносимо и от муки этой прутья зубами грызут. Делать-то больше уже ничего не могут – ни кричать, ни плакать. Раз в три-четыре месяца корзину менять приходится: дно и стенки до дыр прогрызены.

Шая повалился боком на кровать и закрыл уши руками. Сжал изо всех сил так, чтобы ни один звук больше не проник вовнутрь. Сердце заколотилось быстро, словно он карабкался на высокую гору, а в голове поднялся свист, поначалу тихий, но усиливающийся с каждой секундой. Шая слушал его с немым удивлением, потому, что свистело не в ушах, а в самой середине головы. Свист нарастал, усиливался, а потом грянул, точно гром. Перед плотно закрытыми глазами вспыхнул ослепительный свет, и поднялась, полетела душа Шаи, оставив на тюремной койке уже не нужное ей тело.

Сокамерник спохватился, когда рука Шаи безвольно повалилась вниз, звучно ударившись о ножку кровати. Он потряс его за плечо, заглянул в остановившиеся глаза и бросился барабанить в дверь.

Всего год назад Шая слыл одним из столпов еврейской общины Дубно. Торговал зерном, телеги с плотно уложенными мешками под охраной бдительных возчиков пересекали из конца в конец королевство Польское. И в Австрийскую империю отправлял Шая свои обозы, и в Российскую, до самой Кубани. В синагоге он сидел у восточной стены, рядом с раввином, а к Торе его вызывали всегда третьим, самым почетным вызовом.

Синагога, куда ходил Шая, принадлежала хасидам ребе Боруха из Меджибожа, внуку самого Бааль-Шем-Това. Молились тут истово, упор делали на растворение в молитве, эмоциональное единение со Всевышним. Хасиды плакали, смеялись, содрогались всем телом, каждый отдавал себя так, как мог, как умел. Умственный путь, предлагаемый цадиком из Лиозно, ребе Шнеуром-Залманом, в ней не привечали. Он слишком напоминал дорогу лытваков из Вильно и Шклова. Нет, до прямого осуждения не доходило, просто делали вид, будто ни ребе Шнеура-Залмана, ни его учения в мире не существует.

Шая возмущала такая холодность. Не раз и не два он напоминал хасидам, что ребе Борух неодобрительно относится к лиозновцам и что их путь ведет не в Меджибож, к Бааль-Шем-Тову, а в Вильно, к Гаону Элиягу. Это явное искажение основ хасидизма, и бороться с ним нужно открыто и непримиримо.

Увы, его мало кто поддерживал, ведь истина в нашем мире лжи всегда известна немногим. Шая разводил руками, тяжело вздыхал, сокрушался и ел потихоньку свое сердце. Дальше этого не шло, раввин синагоги и большинство хасидов были не готовы к решительным действиям. Оставалось рассчитывать, что время сделает свое дело – и понятное только одному Шае станет достоянием многих.

В один из дней по городу разнесся слух, что в Дубно приезжает цадик из Лиозно, ребе Шнеур-Залман. К величайшему удивлению Шаи, все начали готовиться к торжественной встрече.

– Как же так? – недоуменно спросил он раввина.

– Ребе Шнеур-Залман – большой знаток Торы, ученик Великого Магида, явный праведник, – ответил раввин. – Да, мы не согласны с его путем в духовности, да, наш ребе Борух с ним в натянутых отношениях, но! – Тут раввин многозначительно поднял вверх указательный палец, и Шая невольно перевел на него взгляд. – Нам с тобой, реб Шая, никогда не понять отношений между цадиками. Это дело не нашего полета, не нашего понимания. В Дубно приезжает святой человек, и мы обязаны встретить его с почетом и уважением.