Анн-Хелен Лаэстадиус - Десять минут второго

– Что это было? – наконец спрашиваю я.

Мы подходим к автобусной остановке у школы – нашей старой школы, в которую ходили раньше, до того как перешли в школу в районе Хёгалид.

Слышно, как кто-то идет по морозу. Шуршат лыжные штаны, хрустят на холоде толстые перчатки. Темно, хоть глаз выколи. В феврале ужасно холодно. У меня болит нос, когда я вдыхаю. И тут я вспоминаю про волоски в носу. Они прилипают к стенкам носа и колются, когда морщишься.

– Ничего.

– Это правда, что я не сплю. На самом деле я не сплю всю ночь.

– Ну и зря.

Я выдыхаю и смотрю в глаза Юлии. В них пляшут искорки смеха.

– Ты подготовилась к экзамену?

Я знаю, что этот вопрос не требует ответа. Мама Юлии, Карола, – учитель, и она заставляет Юлию зубрить. Юлия говорит, что Карола стоит у нее над душой и дышит в затылок.

– Ты не останешься в Кируне. Из тебя выйдет толк.

Кароле было всего восемнадцать, когда родилась Юлия. Тот день был не самым счастливым днем в ее жизни. Карола собиралась в «Арран» на дискотеку, но вместо этого у нее начались роды, во время которых она кричала, что умирает. Но она не умерла, и на свет появилась Юлия.

– Ну ты и зассыха! – сказала бабушка Юлии, пихнув Каролу рукой в грудь.

Однажды Карола рассказала мне это. Похоже, «зассыха» оказалось тогда для нее самым подходящим словом.

Моя мама, Анна-Карин, на два года старше Каролы и успела сходить на целых две дискотеки до моего рождения. И еще поработать несколько лет кассиром в супермаркете «Кооп». Я была желанным ребенком. И для папы тоже. Когда мама окончила гимназию, мои родители уже несколько лет жили вместе, а потом родилась я. Папа – его зовут Андреас – еще молодым устроился на шахту да так и остался там работать. Под землей. На самом опасном участке, где добывают железную руду. Ребенком я всегда расспрашивала папу о шахте и о его работе. Стояла перед домом и представляла, что папа сейчас находится прямо подо мной. На глубине одного километра.

Кирпичный дом на улице Бромсгатан, который ближе всего к шахте, всего в паре сотен метров от нашего дома, снесут в первую очередь. Однажды я сидела там неподалеку, за восьмым домом, на траве и непрерывно думала о папе. Вечером я спросила его, знает ли он что-нибудь о сносе. Папа ничего не знал.

К остановке подъезжает автобус, и перед ним, как всегда, собирается толпа. Громкоголосые краснощекие люди заходят в салон, и снег, осыпавшийся с их ботинок, превращается в слякоть на полу. Мы садимся на сиденья рядом друг с другом. Юлия поворачивает голову и смотрит в окно. Я оглядываюсь назад и – да, вижу его. Альбина. Пихаю в бок Юлию.

– Он в автобусе.

Юлия не отвечает.

Достаю мобильный. Я уже делала так сотни раз. Делаю вид, что фотографирую себя, а на самом деле навожу фокус на лицо Альбина. Сейчас сфотографирую его в профиль – ухо, волосы, улыбку. Прежде мне не удавалось сфотографировать его так удачно. Альбин почти идеален. Его волосы почти черные, а глаза такие темные, что почти не видно зрачков. Не поймешь, есть ли в его взгляде любопытство. Я читала, расширенный зрачок означает, что есть.

Сейчас. Сейчас у меня получится сфокусировать камеру. В первый раз. У меня дрожит рука. Внезапно я роняю телефон. Юлия демонстративно поворачивается и поднимает его с сиденья. Щелчок камеры еще хуже, чем звук взрыва в шахте. Я съеживаюсь. Юлия отворачивается к окну, устроившись поудобнее на сиденье, и бросает мобильный на мои замерзшие колени.

– Вот! Вот, черт возьми, тебе фотка Альбина!

Мы подходим к школе. И тут появляется Юлия. Застыв на месте от неожиданности, я смотрю, как зеленая шапка подпрыгивает у нее на голове. Шапки у нас одинаковые, только у меня черная. Ее отдала мне Юлия. Мы вообще с детского сада не разлей вода. Юлия стоит ко мне вполоборота. Мы никогда не расставались. Сейчас всё по-новому. В этом есть что-то неприятное.

Я откашливаюсь, как будто собираюсь сказать чтото важное, но так и не двигаюсь с места. Почему-то я знаю, что это поворотный момент. У меня такое же чувство, как тогда, после летних каникул перед пятым классом, когда Юлия пришла ко мне в гости после моего возвращения из Турции. Она прошмыгнула в комнату, и всё сразу поменялось. Вместо того чтобы шлепнуться ко мне на кровать, она уселась в кресло и уставилась на меня, чуть ли не задрав нос. Никогда не забуду тот взгляд.

– У меня начались месячные. На прошлой неделе.

Что я слышу? Спасибо.

– Ну да, – выдавила я.

– Мне было так больно.

– Ну да.

Отныне мы разные. Я чуть не закричала Юлии, чтобы она ушла. Что я ее ненавижу. Пусть идет за своими прокладками и больше ко мне не возвращается. Наверно, у меня еще несколько лет не будет месячных. Вообще. Мне совсем не хотелось кровотечений и головной боли, как у мамы, но хотелось быть как Юлия.

Юлия сидела задрав нос и смотрела на меня. Как будто я была маленькой. Очень маленькой девочкой. У которой всё еще не начались месячные.

И тут эмоции снова накрыли меня с головой. Юлия покинула меня. Впервые на самом деле покинула меня. Вся эта история с месячными – это уже слишком. Зависть захлестнула меня, когда Оскар достал из ее сумки пачку прокладок и потащил по коридору. А летом перед шестым классом настал мой черед хвастаться в комнате Юлии, задрав нос. Хотя в этот момент меня будто били по голове молотом. И тем не менее.

– Привет! А где Юлия?

Я даже не заметила рядом с собой Альву.

– Она не заболела?

– Нет.

Я пошла дальше, и Альва со мной. На ней был добротный пуховик из «Интерспорта» – точно такой же я выпрашивала у мамы. Он синего цвета и отлично сидит. Стоит каждой уплаченной за него тысячи.

Я иду тяжелыми шагами, как будто тело не слушается меня. Тогда она закрывает дверь, и у нее запотевают очки. Альва снимает их и щурится. Я понимаю ее. С запотевшими стеклами выглядишь по-идиотски. Пора уже купить линзы. Альва машет очками, и стекла постепенно отпотевают.

– Вот она!

Альва показывает на Юлию: та бежит по лестнице. И правда бежит. Ее попа трясется, и я не могу делать вид, что не смотрю.

– Что-то случилось?

Мы с Альвой вешаем куртки и закрываем шкаф. Я ничего не понимаю. Я вспоминаю, что было утром. Что я говорила? То, что никогда не говорю. Меня тошнит, когда я понимаю, что говорю то же самое, что говорю всегда. Каждое утро. Почти каждое. Она устала. Поэтому сфотографировала Альбина. Я утомительна. Моя болтовня утомляет. Может, я слишком много говорила о смерти. Я достаю мобильный и смотрю на фотографию Альбина. Она безупречна.

Сидеть рядом с лучшей подругой и чувствовать ледяной холод куда хуже, чем тридцатипятиградусный мороз в доме. Самое подходящее для этого слово – пытка. У меня потеют подмышки. Единственная надежда на дезодорант. Юлия листает шведскую книжку, и рыжие волосы падают ей на лицо. Я никогда не говорю «рыжие» – только если сержусь. Когда Юлия не красит волосы по просьбе своей мамы, я говорю «рыжеватые». И тогда Юлия успокаивается. Сейчас же я собираюсь чуть ли не прошептать ей на ухо, что они у нее рыжие.