Тамара Земляная - Дом, в котором нет никаких подвалов

На ее платье, возле лона, вдруг возникло алое пятно, которое расползалось и расползалось.

Или это было варенье, малиновое варенье?

Ланс потянулся и взял Летти за руку, дернул на себя, уводя от отца, и неожиданно почувствовал, как разрушается и сходит струпьями его собственная загорелая кожа, и ее белая кожа – тоже. В ужасе он отдернул руку – вернее, попытался отдернуть. С жалобным стоном Летти полетела к нему – а он все пытался стряхнуть ее руку, отвести, выдернуть, пока не понял, что они соединены навеки. Он схватил ее за плечо второй рукой, пытаясь оторвать, разъединиться, но вторая рука увязла в ее плече. Она завизжала, высоко и надрывно, пытаясь отползи подальше, освободиться, коснулась ногой его ноги: и ноги их тоже срослись.

Не в силах удержать равновесие, они рухнули на пол, задевая друг друга все отчаяннее, срастаясь плотью все сильнее.

Мир выцвел, погас: исчез отец, исчез труп матери, хор Гостий замолчал, и вскоре ничего не стало.

Только тьма, только земляной пол подвала, на котором барахталось, пытаясь встать, четырехногое, четырехрукое, двуспинное, двухголовое чудовище – кричало и плакало на два голоса: женский и мужской.

Сейчас:

Когда он очнулся, то понял, что лежит на своем диване, а Летти наклонилась близко к его лицу, пытливо вглядываясь в него.

– Какие белые у тебя руки, – сказал он. В голове шумело, и невероятная тяжесть, придавливающая его, как муху, сообщала необыкновенную легкость языку, – Я влюблен в твои ладони. Они белые, снежные, сахарные. Никаких синяков, никаких шрамов. Все прошло, все зажило… Ты больше не злишься на меня?

– За что? – спросила Летти, и коснулась холодной, успокаивающей ладонью его лба.

«Не трогать. Нельзя, не касаться», – помнил он и в чаду, – «Так я и не трогаю. Она сама…»

Ее запрет – страшный, изначальный – довлел над ним, словно один из великих запретов, на которых держится порядок мироздания.

Не тревожь воду.

Не буди лиха.

Не убей.

Не укради.

Не возжелай жены ближнего, не возжелай, не возжелай…

Он легко повел головой, которая кружилась, потянулся за ее ладонью, кротко и нежно, как раненный зверь, коснулся губами, припал жадно, как если бы пил с ее руки ледяную, колкую воду. Она отвела руку, и он снова остался в пощелкивающей пустоте.

– Да у тебя высокая температура, – сказала озабоченно Летти, – Как ты себя чувствуешь?

Ланс примерно представлял, как он выглядит: лихорадочный румянец, горячие глаза, красный нос. Руки его стали слабыми, ватными, ему казалось, что и кружку не удержит. Летти, словно подозревая что-то такое, поднесла кислый напиток к его губам – он пил жадно, чувствуя, что этот вкус – правильный. Он был как собака, которая знает, какую траву ей нужно грызть при болезни: все вкусы были для него сейчас плоскими, как жеванная бумага, и только кислость – лимона, лекарства, апельсина – манила.

Когда они болели в детстве, то делали это совершенно по-разному. Ланс падал с высокой температурой – забивался под одеяло, пережидал, претерпевал. Ему всегда мерещились кровавые видения – то казалось, что у него отрублены ноги, и из обрубков сочится кровь, то он видел свою кожу прозрачной, с любопытством наблюдал за сокращениями сердца, за дрожью желудка, а вместо красной крови по его венам тек черный сладкий яд болезни. Он лежал пластом день или два, а потом вставал здоровым – словно ничего и не было. Летти всегда болела долго, но намного легче – градусник никогда не поднимался до таких высот, как у Ланса. Долго кашляла, долго чувствовала слабость, но могла при этом читать, есть и говорить, даже играть в настольные игры. Он окружал ее чрезмерной и пылкой заботой, которую она принимала спокойно, с достоинством, как должное, с безмятежной благодарностью.

Когда же он заболевал, и заживо варился в соку своих ощущений и чувств, ее забота о нем всегда казалась ему какой-то божественной. Высшим милосердием. Словно он был пытан, а после привязан к позорному столбу за какие-то страшные, немыслимые прегрешения, и она – королевна, вся в белом, подходила к нему, когда никто не заботился о нем, лишь глядели с брезгливым презрением. И поила ключевой водой с золотых ладоней.

Летти, зная, как тяжело и страшно он горит и пылает в кромешном, адском мареве болезни, делала кое-то еще – и он всегда изумлялся этому, как в первый раз. Она раздевалась и ныряла под одно одеяло вместе с ним. Каждый раз он сначала отталкивал ее – чтобы не заразить – но после послушно принимал ее ласку. Странное дело, она никогда не заражалась – словно в том чаду, в котором мучился он, сгорали все болезни и больше не могли никому навредить. Он плотно прижимался к ее белому, прохладному телу, клонил усталый лоб ей на грудь, она обнимала его крепко, бережно, вытягивала жар – и тогда он засыпал дерганным, беспокойным сном. Но видения его отступали.

Лансу хотелось сейчас, чтобы она сделала тоже самое, что делала в их отрочестве, но Летти продолжала сидеть рядом, ограничившись тем, что положила ладонь на пылающий лоб.

Этого было бы мало – тогда.

Этого было достаточно – сейчас.

Он смежил вежды, а когда очнулся – был уже следующий день.

Летти сидела на стуле рядом с ним – глаза у нее были сонные, а вид – усталый. Ее ладонь так и лежала на лбу. Увидев, что он проснулся, она убрала руку и спросила:

– Ты как?

– Лучше, – хрипло сказал он, – Спасибо тебе. Ты так и сидела?

– Не всю ночь, – призналась она и встала, потягиваясь, разминая затекшее тело. Он преисполнился любви, нежности, и у него – почти против воли – вырвалось:

– Ты любишь меня?

Он испугался этих своих слов, дрожащего ужаса своего непрошеного вопроса, своего жалкого порыва, желания во что бы то ни стало получить подтверждение тому, ради чего единственно он и жил.

– Конечно, ты же мой брат, – как-то сухо сказала она. – Есть будешь?

Ланс вздрогнул – мало или много, достаточно или все-таки нет, он ведь спрашивал о другом, но и за это ей – спасибо.

– Нет, не хочется. Спасибо.

– Мне нужно на работу, – сказала она отстраненно, – Я могу тебя оставить?

– Конечно, иди, – устало сказал он, и прикрыл глаза, а потом снова открыл их и сказал растерянно:

– Скажи, ты много болела после того, как нас разделили?

– В смысле? – в ее голосе прорезалось напряжение, которого не было даже в ответе на вопрос про то, любит ли она его. Он поспешно пояснил:

– Ну, когда меня посадили в тюрьму, а тебя забрали в шелтер.

– Нет, – ответила она, – Я вообще не болела.

– А я болел, – ответил он, – Часто, много. Я думал, это потому, что тебя нет рядом.

– Глупости, – уже почти зло ответила она, – Просто мы с отцом жили уединенно, а потом ты попал в место, где много людей и все живут кучно. Конечно, концентрация заболеваний там выше! А твоя иммунная система не была готова. Вот и все. Никакой мистики.