Тамара Земляная - Дом, в котором нет никаких подвалов

Летти умолила вернуть ее в зал суда, но попала на самый конец, услышала только приговор.

И увидела его любящие глаза. Он снова улыбнулся ей краешком губ, и лицо у него было светлое.

Это она жила семь лет нормально, а он вчера вернулся из тюрьмы. Она семь лет жила, лелеемая добрыми, хоть и чужими, людьми, а для него ад закончился позавчера. Вчера. Сегодня. Не кончался никогда.

Он огненный и саморазрушительный, как зарождающаяся звезда, он тянет на себя даже ту вину, которая не его, так что он сделает сейчас, зная, что смертельно ранил самого близкого человека? Единственного любимого человека?

Она вернется домой, а он повесился.

Как ей потом жить?

Она тихо вошла в прихожую, стараясь не шуметь. Сняла туфли, осталась в белых носках. Повесила сумку на крючок, но ключи чуть звякнули, когда коснулись столика.

Ланс, сидящий до этого в гулкой, ослепительной тишине, напряженно прислушивающийся к каждому скрипу и шороху, с шумом вскочил со стула. Она вернулась, и он может оправдаться.

Он стояли в коридоре, не зажигая света, но Летти все равно видела: его нижняя губа дрожала, лицо покраснело, и она исполнилась ужаса.

– Ланс…

– Летти…

– Я не злюсь… Я понимаю. Мне тоже было больно. Но это случилось для меня – давно. Для тебя – сегодня.

– Ты не злишься? Ты злишься. Ударь меня.

– Что?!

– Ударь. Тебе так будет легче простить меня.

– Ты что, с ума сошел?

– Пожалуйста. Мне так будет легче простить самого себя. Я так смогу простить себя.

Ей казалось, что, раня его, она ранит саму себя. Но Летти подняла руку и легонько хлопнула его по щеке. Другой рукой схватилась за свою щеку – ей показалось, что кто-то дал ей пощечину. Ей показалось, что она чувствует ожог, что ее кожа покраснела. Испугавшись, она обвиняюще-саркастично спросила:

– Доволен? Идем теперь на кухню.

Ланс послушно последовал за ней.

Кухня встретила раздраем: остывшим кофе, брошенными приборами, как будто они вышли покурить на пару минут, а не выворачивали наизнанку души друг перед другом, не вырезали скальпелем друг у друга сердца, не вкладывали в отверстую грудь всякий хлам, не зашивали аккуратным хирургическим швом, не пытались сделать вид, что так хорошо, и они смогут так жить.

Как нормальные люди. Только с дрянью, зашитой в груди. Ланс сел на свой стул – с каких пор у него появился свой стул? он тут два дня! – и сказал несмело:

– Я подумал… Может быть, они отдадут его? Отдадут мне. Я его отец.

– Я сказала, что Тевас его отец.

Ланс содрогнулся. Представил, как это чудовище мнет её белые плечи, как нависает над ней… Испуганный, беспомощный взгляд Летти… В нем зашевелился кромешный ужас, что он не смог ее защитить – опять – ужас, что она не говорила ему – а он был преступно слеп – и что Тевас…

– Зачем? Он?

– Нет! Нет. Он ничего не сделал.

Летти задавила голос, кричащий, что Тевас был близок, близок, слишком близок – с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, он иногда называл ее чужим именем, именем ее матери, говорил, что она хорошая жена, гладил по волосам и шее…

– Но зачем? – пробормотал Ланс, сбитый с толку.

– Чтобы они не добавляли тебе срока! Не судили еще и за это! Я и не знала, что по согласию это законно… Тевас всегда говорил, что это непростительно! Я так боялась за тебя…

Она не знала, что ее слова только все усугубили.

Ланса спросили: «Вы вступали в половые сношения со своей сестрой?». Он задохнулся, чувствуя волну отвращения от этих суровых, сильных мужчин, обладающих властью. Сама формулировка вопроса казалась ему отвратительной, оскорбительной для той обволакивающей нежности, для той трогательной, головокружительной близости, для того чувства финального и очень чистого единения, которое он разделял с Летти.

Ланс сидел на перекрестье их взглядов, как будто уже на расстреле. Они расположились полукругом, спокойно, вальяжно – все они были намного старше него, крупнее, они походили на хорошо организованную свору охотничьих псов. А у него были длинные золотые волосы до плеч, синяя рубашка, болтающаяся на худых мальчишеских плечах, и вера в то, что он сделал все то, что должен был.

«Я вынужден повторить вопрос», – они смотрели на него, как сам он когда-то смотрел на Теваса. «Да», – сказал он твердо, зная про себя, что это и была любовь, как бы ее ни называли сейчас все остальные люди в мире. Что только это и было – любовью.

Мужчины переглянулись между собой, сделали пометки в тошнотворно-одинаковых папках, пытались расспросить о подробностях, но Ланс больше ничего не сказал. Он вздрогнул лишь на одном вопросе: «Вы насиловали ее?», но даже тогда ничего не ответил.

Тогда мужчины записали себе в кожаные блокноты, что словам девочки нельзя верить. И не верили Летти даже тогда, когда она, охрипнув и оглохнув, как проклятая пророчица, все выкрикивала и выкрикивала сверкающую правду.

– Это мальчик? Он здоров?

– Да, мальчик. Крупный, крепкий. Насколько я знаю, здоровый.

– Летти…

– По документам ты ему дядя. Дядя, который вышел из тюрьмы за убийство.

Ланс склонил голову ниже плеч.

Летти выдохнула, в первый раз за вечер, села напротив. Сказала кротко:

– Это к лучшему. Какие из нас родители? Как ты это вообще себе представлял? Нам бы самим справится с собой. Найти равновесие. Мы же больные, Ланс. Мы раненные звери. Мы как безногие, и нам нужно долго и трудно учиться ходить на костылях. Это не то, что нужно детям. Он не знает, что появился на свет в результате инцеста. Он счастливо живет в приемной семье, которая наверняка его любит. Отпусти его, Ланс.

Ему не становилось лучше, он тяжело, раскатисто дышал, как вулкан, под пепельной шапкой которого дремлет кипящая лава. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он поднял глаза на нее и спросил тихо:

– Чьи глаза у него, Летти?

– Не нужно. Не думай об этом.

– Твои глаза? Я хотел бы, чтобы у него были твои глаза.

– Пожалуйста, Ланс. Отпусти его.

Он замолчал, а Летти вспоминала мысль, которая, как проклятье, нависла над ней, когда ей принесли вымытого, красного, сморщенного ребенка.

Она подумала тогда, что он похож на Теваса.

Ланс спросил у сестры, не нужны ли на почте грузчики. Летти обещала узнать, и действительно пришла к заведующей отделением – вернее, к ее двери. Некоторое время она стояла в узком коридоре, разглядывая ручку – латунную, всю в разводах от пальцев. Ей представлялось, как они с Лансом, выпив кофе, едут на велосипедах на работу. Как они вместе ходят на ланч, молчат за едой – потому что слишком хорошо понимают друг друга. Как он заходит к ней в перерыве, а другие почтальонши подтрунивают над ним: потому что он молод, и у него – несмотря ни на что – светлая улыбка. Когда он уходит, обласканный и слегка смущенный женским вниманием, не пообщавшись толком с ней, то девушки начинают расспрашивать ее о нем. В отделе вечно находится одно или два разбитых сердца, а Ланс так добр и внимателен даже к чужим людям… В нем видно за версту рыцарское отношение к женщинам, что среди людей этого круга встречается нечасто.