Тамара Земляная - Дом, в котором нет никаких подвалов

– Ты видишь кроватку? Игрушки? Слышишь детский смех?

Лансу было трудно дышать, но он сказал:

– Что с ним, Летти?

Она сказала тихо:

– Его нет.

Ее уклончивость действовала на него, как в прежние времена действовала только агрессия других мужчин: кровавые круги расстилались по краям обзора, туманили зрение, сходились и расходились, темнели и алели. Она была в центре, пока еще не затронутом огненным колесом его ярости, но Лансу все труднее было удерживать его от разрастания.

Он вспомнил: кровь отца, которая все никак не хочет вымываться из-под ногтей; тепло ее еще плоского живота под ладонями; надежда и трепет.

Он страшно спросил, чувствуя себя на последнем пределе:

– Что случилось?

Она молчала так, как молчат только мертвые.

– Ответь мне! – закричал он, – Я имею право знать!

– Ланс…

– Он настолько же мой, насколько твой! Ты не можешь держать меня в неведении, у тебя нет такого права!

– Я отдала его. В приёмную семью.

У него сделалось слишком страшное лицо, и она резко бросила:

– Мне было восемнадцать! Я не смогла бы выжить с ним…

– Значит тебе нужно было умереть вместе с ним, но не отдавать его!

Он понял, что говорит неправильную вещь уже в тот момент, когда слова сорвались с его языка, он в ужасе ударил себя по губам, понимая, что сейчас сказал.

Летти прожгла его взглядом черных глаз, а потом выбежала из кухни. Она схватила сумку и ключи у порога, и выбежала из дома – дерганной прыгающей походкой – куда угодно, прочь, навсегда, не видеть, не слышать, не дать его словам проникнуть в ее разум. Она их еще не осознала, но знала, что скоро они дойдут до души, отравят ее разум, сердце, тело. Что нет никакой возможности остановить этот яд от распространения, что нет никаких сил удержать его.

Что Ланс был чудовищно жесток, а она – чудовищно виновна.

Он побежал за ней, свалил по дороге журнальный столик, зашипел от боли, ударившись ногой, но не остановился. Он выбежал на улицу и повертел головой: зрение у него вдруг стало туннельным, и он не сразу ее заметил. Несколько секунд он просто стоял, мотая головой туда и сюда, во всех, даже бессмысленных направлениях: посмотрел на небо и на землю, обратно на дом. Но потом он заметил ее родную фигуру, стремительно удаляющуюся по улице вниз, и бросился, очертя голову, за ней.

Он догнал ее, схватил кончиками пальцев за плечи, неловко развернул к себе (она даже не сопротивлялась) и умоляюще сказал:

– Прости меня, я сказал ужасную вещь. Конечно, ты не могла поступить иначе. Меня не было рядом. Прости, я не должен был говорить этого. Это неправда.

– Нет, – очень спокойно ответила она, глядя ему прямо в глаза, – Нет, ты был прав. Мне нужно было умереть вместе с ним. Мне нужно было умереть родами. Как наша мать.

– Летти, пожалуйста, не говори таких вещей.

– Оставь меня. Уйди.

– Летти…

– Оставь, я сказала!

Она вырвалась, и пошла прочь, чувствуя, что если он еще раз к ней прикоснется или скажет хоть слово, она, если сможет, его просто убьет.

Что-то внутри пылало и горело, требовало разжечь пожар сильнее или погасить его: исторгнуть из груди, физической болью забить духовную. Немного оправившись от удара, она начала замечать дорогу, которой шла. Органы чувств начали возвращаться, и Летти вошла в первый попавшийся дорожный бар – дешевый, темный, полуподвальный, с липкими, не протертыми от разлитого пива столами, с шумными и очень молодыми компаниями. Она прошла прямо к барной стойке, твёрдо, очень прямо и сказала:

– Виски. Двойной.

Бармен поглядел в ее темные глаза, смял неловко купюру и сунул в карман – она вдвое превосходила цену – и, не говоря ни слова, подал ей стакан с масляной жидкостью. Первый глоток Летти сделала прямо у стойки. Не закашлялась. Поднесла к глазам стакан, покатала виски по кругу, любуясь остающимся обводом на стенках.

Дышать было по-прежнему больно. Она выбрала самый дальний столик, села за него, прижгла взглядом стакан. Ей хотелось поджечь жидкость, выпить пылающий огонь, выжечь все внутри, чтобы не болело. Когда все сгорело – нечему болеть.

Интересно – ему больно тоже?

Пусть страдает. Пусть мучается. Пусть терзается. Он заслужил.

Летти опрокинула ещё один глоток. Должно было стать легче, но легче не становилось. Она не чувствовала никакого вкуса, только огненный шторм, прошедшийся по языку, гортани и желудку.

Она подняла глаза, огляделась. Улыбнулась молодому темнокожему парню за соседним столиком. Ей нравились завитки его кудрей, глаза, похожие на деготь, ей нравилось, что он не схож с ее кипельно-белым братом, ей хотелось узнать – во всех ли местах он такой темный. Ей хотелось, чтобы он подсел к ней, взял ее за руку, долго слушал, а потом поцеловал – терпко, табачно, крепко. Тогда она сама возьмёт его за руку, сама положит его смуглую руку себе на бедро, а когда он, в испарине от ее согласия, дрожа от радости и возбуждения, предложит ей подняться наверх, она не только не скажет «нет», она поощрит его поцелуем.

Стоп. Она хочет отомстить Лансу – целуясь с другим мужчиной? Последовав за ним в тесную каморку мотеля наверху? Своему брату?

Нет. Она перепутала. У неё есть Крейг. Ее нагловатый, пылкий, но преданный Крейг, который точно не заслужил такой измены.

Ланс виноват, но он не ее парень, он ее брат. Брат, который помог ей выжить в аду. Брат, чья любовь и защита превратились в неправильную связь. Брат, который убил ее отца. Брат, который подло ударил по самому больному. Под дых.

Пусть мучается.

Ей захотелось позвонить Крейгу, но было некуда: он, как всегда, на рейсе, адресов нет, телефонов тоже… Может, у него даже есть девушки в городах, которые он часто проезжает, наверняка они были, остались ли теперь, когда она появилась в его жизни… Странно, это ее не трогало.

Она вздрогнула. Ей стало холодно.

Все преследовал виноватый взгляд Ланса, его несуразное пальто, его бритая голова, его дрожащие губы, умоляющее лицо…

Не такой, совсем не такой вид у него был, когда она в последний раз видела его – когда его уводили из здания суда, чтобы увести в колонию для несовершеннолетних. У него был взгляд как у человека, который исполнил свой долг и готов принять любые последствия. Он стоял, держась скованными руками за прутья, и улыбался ей – ей одной – из-за решетки. Она хотела говорить в его защиту, и пыталась, пыталась целых десять минут, отчаянно хватаясь за кафедру, как за доску в шторм, но слезы текли сами собой, из горла неостановимо рвались хрипы, ее увели – она отбивалась – сделали успокаивающий укол. Она слышала голоса медсестер, сочувственное воркование врача «Деточка, милая» – от этого становилось еще страшнее. Ее держали вдвоем, пока кололи, потому что она испугалась иглы и шприца. Сквозь дымку седативного лекарства она слышала лживые, кошмарные слова про ее брата: что он чудовище, что он убил отца, что он изнасиловал ее – этого не было! не было! он не чудовище! – пыталась объяснить, но ее опять не слушали.