Тамара Земляная - Дом, в котором нет никаких подвалов

– Миссис Финч, добрый день. Познакомьтесь, это мой брат, Ланселот Самерсен, – сказала Летти в десятый раз за это утро, – он вернулся из Калифорнии. Там совсем другой климат. Ему бы подобрать что-то по погоде на первое время…

Миссис Финч – подтянутая, стройная женщина с сухим лицом и резко очерченными губами, начала расспрашивать Ланса про размеры, но Летти, словно чувствуя, что разговоры ему в тягость, умело перехватывала все вопросы.

– Какая тебе больше нравится?

Перед ним на прилавке легли две рубашки: светло-голубая из льна и более строгая зелёная, из хлопка. Ланс замер. Выбор – то, чего он был лишен очень долгое время. Рубашки не значили ничего, но сама возможность решить – стоила всего. Он хотел продлить это мгновение, оставить вопрос повисеть, дать себе время насладиться тем, что остальные ждут его ответа, но Летти истолковала его молчание по-своему и дипломатично сказала:

– Мы возьмем обе.

Когда они вышли из магазина с пакетами в руках, Летти обернулась к нему и сказала нежно:

– Я понимаю, тяжело. Я помню – эту растерянность, эту свободу. Ничего, ты привыкнешь. Я же привыкла. Я тебе помогу.

Растроганный, Ланс шагнул к ней, перебросив пакеты на запястье, притянул к себе, обнял за плечи, сгорбился, уткнулся лицом в ее шею. Утренний золотой свет проходил через них, как если бы они были призраками. Копошились голуби, зеленели травы сквера, прохожие безлюбопытно шли мимо.

Когда он оторвался от нее, она слабо сказала:

– Не делай так больше. Люди смотрят.

Когда Ланс вкрутил лампочку в ванной, первое, что он увидел, когда слез с табуретки – стакан для щетки и зубного порошка. В стакане стояли две щетки. На мгновение ему показалось, что вторая щетка – маленькая, но она просто была светлее, и в полумраке сливалась с белым фаянсом раковины.

Он сел на край ванной, попробовал закурить – по тюремной привычке все носил сигареты с собой, в нагрудном кармане, потому что часто расплачивался ими за мелкие услуги или просто курил в свободную минуту. Но сейчас пламя все никак не хотело возгораться, потому что пальцы сделались трепещущими, бумажными на ветру, и он впустую тратил газ зажигалки. Наконец, ему удалось добыть огонь, поднести его ко рту, не опалив щетину и бровь.

Он выкурил три сигареты, в остатках бычков собирая решимость для самого страшного вопроса в его жизни.

Он смыл их всех в унитаз, и глядя на то, как они уплывают, сметенные беспощадной волной, понял, что сильнее и хладнокровнее он не станет, даже если выкурит еще три пачки. Тогда он вышел на кухню и спросил, глядя в ее затылок, как будто стрелял подло, в упор, в спину:

– Есть один вопрос, который я должен задать. Тогда, семь лет назад, ты была…

Она вздрогнула. Не поворачиваясь, отошла на максимальное расстояние, которое только могла предоставить кухня. Летти обняла себя руками, и он видел, как ее пальцы с красными ногтями судорожно вцепились в локти. Он выдохнул и спросил:

– Что с ребенком, Летти?

Тогда:

Они лежали на железной пружинной кровати, плотно обтянутой чистой, но старой простыней. Они лежали обнявшись, переплетясь руками и ногами, как два молодых побега. Ланс пальцами одной руки задумчиво теребил ее волосы, другая рука лежала на её животе, осторожно поглаживая. Она нервно ерзала и дышала тяжело, как человек, который не может и не хочет избавиться от страшных мыслей и усилием воли заставляет себя остаться с ними. Она взглянула на брата: провела пальцами по его лицу, коснулась пушистых бровей, щелкнула по носу.

– Нам нужно бежать, – сказала она, и Ланс тоже напрягся.

– Но если мир таков, как он говорит…

– А мы не пойдём к людям. Пойдем в леса, будем жить в хижине только вдвоём.

Ланс возразил:

– Но, если ты умрёшь родами, как мама?

Летти посмотрела на него с тоской и сказала:

– Если мы не сбежим, он убьет тебя. Он обязательно убьет тебя. Я останусь одна. Я не хочу оставаться одна. Я не могу потерять тебя. Он убьет тебя за то, что сделала я… Нет, Ланс. Нет.

– Не ты сделала, мы оба.

– Я не жалею. Я люблю тебя.

Может быть, он убьет не только Ланса. Может быть, он убьет и её, и ребёнка. В тёмные минуты, которые не то чтобы сильно отличались от светлых, он причинял ей зло. Он бил её, швырял в нее предметы. Никогда так целенаправленно, как в Ланса, никогда так вдумчиво и садистски, как с Лансом, но он мог это сделать. Ланс почувствовал, как из глубин поднимается что-то могучее, упрямое и темное. Что-то, чего он не знал очень долгое время. Ланс мучительно вспоминал название: злость – не то, горечь – не то… Гнев. Это был гнев.

– Он прав, мужчины действительно разрушают все, к чему прикасаются. Они не могут защитить то, что любят. Так и со мной. Я тоже такой.

Летти отчаянно затрясла головой:

– Нет. Не слушай его. Это не случится с тобой. Ты не разрушаешь, ты защищаешь. Сколько раз ты меня спасал!

Он взял ее за руку, отдернул рукав, обнажая россыпь разноцветных синяков:

– Недостаточно.

Летти, вместо ответа, притянула его к себе и нежно поцеловала в губы.

И он снова почувствовал гнев: он не даст больше Тевасу мучить ее. Или ребёнка. Он станет сильным, сильнее Теваса, сильнее всех на свете. Он убьёт каждого, кто только будет угрожать его сестре или ребёнку. Он посмотрел на ее лицо: на темные печальные глаза, на белый овал лица, и сердце его задрожало от нежности и любви. Словно почувствовав его мысли, Летти потерлась щекой о его плечо, закрыла глаза, будто показывая величайшее доверие.

– Как думаешь, он все чувствует?

– Не знаю. Он же ещё такой крохотный… Наверно, нет.

Иначе было бы слишком страшно. Лучше бы он и дальше оставался маленьким и неприметным, затерянным в облаках ее тела, защищенным ею со всех сторон, как самой лучшей броней. Этот мир слишком страшен, чтобы жить – в нем бродит ненасытное зло. Останься в утробе, малыш, где никто не сможет мучить тебя.

Обессилевшая от своих мыслей, Летти закрыла глаза и прильнула ближе к брату. Ее мутило и голова кружилась, но его холодные руки, лежащие на ее лбу, делали ее состояние во всяком случае выносимым.

Они – два потерянных ребенка – лежали в полной темноте, согреваемые объятиями друг друга.

Сейчас:

– Что с ребенком, Летти?

Мир рассыпался на части и стал пропадать, выцветать, как старое письмо, оставив, как драгоценную подпись в конце, только лишь их двоих. Осыпался и пропал запах пищи, белый пар над кофе, звуки улицы, проникающие через открытую форточку, негромкое бормотание телевизора в гостиной. Пропало тепло кружки под руками, пол и потолок поменялись местами, осталось только лицо Летти, которое заполнило собой все измерения, все пространство и время.