Тамара Земляная - Дом, в котором нет никаких подвалов

– Будешь кофе?

Ланс спросил:

– Какао нет? Я соскучился по вкусу.

Летти нервно покачала головой и сказала резко:

– Нет. Какао нет.

– Тогда кофе – будет отлично.

Летти поставила чайник, достала кружки – у неё была только одна чайная ложка, поэтому она сначала размешала сахар брату, а потом только себе. Она оставила ложечку в своей чашке, потому что привыкла придерживать её пальцем, когда пьет.

Взгляды предавали их – рассказывали какую-то невыносимо печальную историю, потому что Летти все время отводила взгляд от глаз брата; а он никак не мог на неё насмотреться, пожирал ее глазами, когда она сидела перед ним, когда она готовила еду в нескольких метрах от него, когда она отходила в другую часть кухни. Казалось, он к ней приклеен, и даже если вокруг будет происходить что-то страшное, грянет гром, начнется пожар, он все равно не сможет отвести от неё глаз.

И всё-таки, это был взгляд в первую очередь именно преданный, тоскующий и нежный. Он сказал:

– Я завтра же пойду искать работу. Ты будешь по утрам готовить какао. И все будет хорошо.

Летти поставила перед ним чашку с кофе, бросила пачку запакованного печенья. Он поймал рукой её тонкую ладонь. Она вздрогнула, и мягко освободила пальцы, выскользнула из его хватки. Села напротив и, не глядя на него, начала пить из своей кружки. Он продолжил, уловив её страшное напряжение, и желая его поскорее развеять:

– Тебе больше не придётся работать. Я буду нас содержать.

Летти, наконец, подняла на него глаза. И сказала твёрдо:

– Мне нравится работать.

Он улыбнулся, поймав, наконец, взгляд её карих бархатных глаз.

– Тогда работай, сколько тебе хочется.

Но хотя глаза его улыбались, внутри него, где-то в области лёгких и сердца колола и сжималась маленькая, усиленно давимая им, боль. Боль о том, что сестра не бросилась ему на шею, не улыбалась ему, и, казалось, не была счастлива его возвращению. Он уговаривал себя, что это слишком неожиданно для неё, и она сейчас перегружена эмоциями. Но скоро она начнёт быть прежней его Летти. Той, которая остервенело сжимала спинку стула в зале суда, той, которая кричала ему вслед, когда его уводили, взяв за наручники, той, которая гладила его по голове и говорила что любит.

Он не хотел давить, но мечтал об этом дне семь лет. В тюрьме каждый держится за то, что у него осталось снаружи: этот человек или объект приобретает черты сверх смысла и сверх цели. И он каждый день думал о своей сестре, просыпался с её именем на губах и засыпал с видением её лица перед глазами. Он отодвинулся вместе со стулом, и протянул к ней руки, приглашая сесть к нему на колени:

– Иди ко мне.

Летти вздрогнула – всем телом, крупно, ощутимо. Ланс мгновенно убрал руки, обхватил ими себя, придвинулся обратно ко столу, схлопнулся, как в раковину. Он не понимал, что сделал не так, но чувствовал себя неуверенно, как человек, совершивший по незнанию большую ошибку.

Она сказала:

– Теперь, когда ты вышел на свободу, мы сможем наконец-то, открыть дело о наследстве. Пока ты числился в заключённых, все счета отца были заморожены, и муниципалитет, по достижению совершеннолетия, выделил мне этот дом. Но теперь, когда мы получим наследство, ты сможешь купить себе жилье.

Ланс потрясенно посмотрел на нее – он и не думал, что когда-либо придётся расстаться с ней снова. Теперь уже по собственной воле. Он, наверно, не так понял. Конечно, не так понял: она хотела, чтобы они купили большой дом вместо этого. Он не против, большой дом – это хорошо. Много комнат, просторная мансарда, заставленная цветами в горшках, кухня с огромным столом, две ванные комнаты – в одной душ, в другой ванна, крыльцо со скамейкой. Только никаких подвалов. Ни одного спуска вниз. И никаких сараев. Ничего такого.

Если Летти хочет большой дом, он может его даже построить. Он сказал:

– Уже поздно, я долго ехал, и был длинный день. Давай спать.

Она проводила его в крошечную гостиную, где стоял раскладной зелёный диван, купленный ею на гаражной распродаже. Журнальный столик был завален периодикой самой разной направленности – психология, глянец, садоводство, медицина, даже один журнал про автомобили: как будто Летти никак не могла определиться, что ей нравится на самом деле и на всякий случай интересовалась всем. Через узкое окно в комнату заглядывало яркое око фонаря. Летти задернула занавески, а Ланс неуверенно спросил:

– Здесь?

– Да, – твёрдо сказала Летти, – здесь.

– Но в твоей спальне…

– Здесь.

– Хорошо.

Пока он ввозился с диваном, пытаясь понять, как его разложить, она принесла постельное белье в мелкую синюю клетку, а также подушку и не по-июньски плотное одеяло. Ланс, наконец, справился с диваном – тот занял почти всю комнату – отряхнул его от внутренней пыли, и быстро, сноровисто, застелил. Он стянул с себя футболку, одним ловким движением сложил ее вчетверо. Со стороны Летти раздался потрясённый выдох, и она медленно сказала:

– Я и забыла, что у тебя столько шрамов.

– Добавилась парочка в тюрьме, – сказал он, почему-то неловко улыбаясь.

Летти подошла к нему и медленно, осторожно обняла за талию, словно держала на ладони маленькую птицу. Он замер и перестал дышать, почувствовав – в первый раз за очень долгое время – прикосновение, которое не было обезличенным и которое не ранило. Ее маленькие руки грели кожу, и он почувствовал, что дрожит.

Она сказала тихо:

– Всё хорошо. Всё теперь будет хорошо, мой бедный.

Когда он проснулся ночью, то сначала не поверил своим глазам, слишком непривычная была картина: гостиная была заполнена, практически завоёвана предметами, а рядом с ним не было ни одного человека. Ланс вспомнил, что пришел домой. Он выдохнул шумно, и ему захотелось выйти из дома: просто, чтобы убедиться, что такая возможность у него есть, просто чтобы увидеть звёздное небо, почувствовать сладкий ночной запах гиацинтов. Он хотел пройти на кухню, съесть вишневый пирог из пластикового контейнера, который Летти принесла с работы. Он хотел прийти в спальню Летти, чтобы услышать ее сонное дыхание и окончательно понять, что он вернулся к ней. Но ему почему-то было страшно все это делать: ему казалось, что стоит пошевелиться, как мираж вокруг него растает, холодную камеру зальет беспощадный свет, ворвутся полицейские с дубинками, наручниками и свистками. Когда он всё-таки решился, то вышел, крадясь и вздрагивая от каждого шороха, в коридор. Он вошел в ванную, щелкнул несколько раз выключателем, но лампочка перегорела, и для света он оставил открытой дверь. Ланс долго плескал себе в лицо холодную воду, сделал несколько ледяных глотков.