Мануэль Скорса - Бессонный всадник

– Что такое? Почему не в поле? Разве нынче мои именины?

– Нет, сеньор. Господин Инженер монету подарил дону Тупайячи.

«Доном» я уже стал. Хозяин меня спрашивает:

– Правда это?

– Глядите, хозяин!

Показал я. ему подарок, горжусь, а он нахмурился. Подошел к моему коню и давай меня стегать. Народ убежал. Тут вы явились.

– В чем дело? Почему вы его бьете, сеньор Чаморро? Чем ты обидел своего хозяина, сынок?

Дон Томас кричит:

– Бесстыдник! Я вас приютил, пою, кормлю, а вы чем платите? Портите мне людей! Разлагаете народ! Вы человек опасный. На что им деньги? Им ничего не нужно. Верни монету, Тупайячи.

– Дон Томас…

– Да как вы смели давать деньги моим пеонам? В моем поместье этой пакости нет. Мои люди чисты душой. Деньги – от лукавого! А вы портите народ. Не иначе, из коммунистов…

– Я ношу ученое звание!..

– Убирайтесь сейчас же, застрелю!

– Неужели вы думаете, что я останусь хотя бы на одно мгновенье там, где меня оскорбляют? Верни мне, сынок, монетку, которую я тебе подарил по своей огромной доброте.

Вы вскочили на коня. Не обернувшись, взлетели по склону Гойльяриски. Дон Томас Чаморро все вас бранил.

– На колени! – крикнул он.

Я опустился на колени.

– Целуй мне руку!

Я поцеловал.

– Помолимся, чтобы господь простил тебя, Тупайячи! Я наказываю тебя для твоего же блага, как добрый хозяин. Сам я уже испорчен, вы – чисты. Чтобы охранить вашу невинность, я запретил здесь деньги. Помолимся же за Инженера. Нехорошо человеку умирать без покаяния.

Мы за вас помолились, господин Инженер. Убить вас должен был немой Эустакио. Ночью я не спал. Честное слово, сеньор, собрал я свои лохмотья, утащил початок маиса, кусок мяса и ушел вслед за вами. Нагнал я вас под Пампаньей и спас вам жизнь. Вспомните, господин Инженер! Я увел вас от немого Эустакио ущельями, лощинами, а по ту сторону горы умолил, чтобы вы разрешили служить вам, беречь вас, стеречь, что бы ни случилось.

– Сколько хочешь жалованья?

– Вам решать, отважнейший Инженер.

– Десять монет в месяц и еда – подойдет?

– Как велите, почтеннейший Инженер.

Помню, вы смеетесь, а глаз не видно за темными очками.

– Я иногда ем, но чаще не ем.

– Как прикажете, милосерднейший Инженер.

Немного подальше вы приказали мне украсть ту жирную курицу, достославнейший Инженер.

Нет уж, теперь я никому душу не открою! Скажу снова: никакой у людей благодарности. Сколько я им говорил, что с водой у нас неладно. А толку? Жена моя как раз была на сносях и захотелось ей рыбки. Пошел я к озеру. С этого боку Чаупиуаранга стоит, как заколдованная. А тут, смотрю, шляпы какие-то плывут. Думал, утки, но нет – шляпы. Вода стоит, они плывут. Как же так, вода не течет, что же их гонит? Может, ходит кто-нибудь там, на дне? Не знаю, а шляпы я видел. Одна за другой, гуськом, так и проплыли тихо-мирно.

Старик Эррера увидел вдали крыши Янакочи. Спускаясь по склону, он повстречал табунок мулов, возвращавшихся, уже без поклажи, в поместье Уараутамбо. Погонщик Сесилио Лукано снял шляпу перед ним, они учтиво поклонились друг другу. Рассеки-Ветер спустился с горы Кенкаш и вступил в селенье. Народ, закончив работу, собирался на площади. Учуяв предмет своих вожделении, Рассеки-Ветер заржал. За участком знаменосца поместья Минайи виднелся дом Паласина, предшественника дона Раймундо. Старик ехал дальше. Соседи нерадостно и угрюмо здоровались с ним. Почти сразу после своего избранья он завел привычку бранить их и обижать. Ночей не спал, все ругал здешний народ. Наконец он спешился, вошел в дом, поцеловал в лоб жену, присел у огня.

– Скоро уеду.

– Куда вам ездить, сеньор, хвораете вы!

– Ничего не поделаешь.

– Кашляете ночь напролет. Пожалейте вы себя, не душу, так тело! – Жена отерла глаза. – И жену, детей пожалейте.

Она повернулась к очагу. Старик зажег свечку. За ужином он говорил больше, чем обычно. Забота и усталость покинули его, и кашлял он меньше. Впервые рассказал он жене о своих детских годах. Мардония Марин слушала и плакала, он гладил ее по голове с неведомой ей нежностью. Так просидели они допоздна, и она уж думала, что он останется, но ровно в полночь он прикрыл шляпой едва седеющие волосы, надел теплое пончо из ламьей шерсти и вышел из дому. Огромная луна серебрила селенье. Дон Раймундо направился к площади. Шаги его грозно стучали в тишине. Он приближался к дому, где жил Паласин, бывший до него главой общины.

– Не лги, Паласин! Ты не спишь! Тебе не уснуть, когда я вас поношу! Что ты прячешься? Ты уже не начальник. Можешь выйти, трус!

Накричавшись вдоволь, он перешел туда, где некогда жил Эктор Чакон.

– Как ты нужен нам, Чакон! Как мне жаль, что меня не было, когда ты хотел свершить правый суд! Тебя предали. Тебя вывели из этого дома со связанными руками. А ты кричал: «Меня тюрьма не съест. Хоть через тридцать лет я выйду, и тогда, судья Монтенегро, отрублю тебе голову, поставлю ее на столбе, мухам на радость, людям в поученье». Теперь ты гниешь в тюрьме. Что ж, тебе лучше! Ты не знаешь, что в Янакоче перевелись мужчины.

На площади старик Эррера говорил так:

– Кто породил вас и вскормил, жалкие трусы? Путники полагают, что у нас есть женщины и мужчины. Они судят по одежде. В Янакоче живут одни женщины. Нет, зачем оскорблять наших жен и матерей? Кто сравнится со старой Сульписией, которая встала одна против имущих власть? Наглый вор топчет нашу округу, забирает наше добро, сажает в тюрьму неимущих, карает недовольных. Никто не пикнет, куда там! Мы кланяемся, его увидев. Остановилось время, и если он пожелает, он остановит солнце! А все из-за трусов, которые здесь живут!

Он взывал и обличал, когда народ стянулся на площадь.

– Хватит, сеньор!

Старик узнал сведенное страхом лицо Сиприано Гуадалупе, испуганное лицо Агапито Роблеса, смятенное лицо Исаака Карвахаля. Другие терялись во тьме.

– Стой! – повторил Гуадалупе. – Кто тебе разрешил оскорблять невинных людей? Что за обычай орать и браниться по всему селенью? Понравилось бы тебе, если бы я швырял камнями в твой дом, обзывая тебя трусом?

Старик замолчал. Подбодренный его кротостью, Гуадалупе воскликнул:

– Нам надоела твоя брань! Если ты единственный мужчина в Янакоче, докажи свою храбрость – и лишишься последних зубов!

Старик сплюнул.

– Вы и зайца не испугаете.

– Не искушай нас, сеньор.

– Был бы я кроликом, я бы вас боялся. Но я человек.

– Не доводи нас!

Старик скривился от презрения и спросил:

– Зачем вы оделись мужчинами?

– Хватит, так тебя и так! – крикнул Карвахаль и замахнулся, чтобы его ударить. Тогда старик его обнял.