Лариса Денисенко - Отголосок: от погибшего деда до умершего

Мать моя, как я тебе уже говорил, была портнихой. Учиться она не хотела, доверяла только собственным рукам. «Острее меня разве что игла, но она может проткнуть только палец или ухо, а я легко способна добраться до сердца и желудка». Тетя Дора получила высшее образование, вообще-то она и сейчас продолжает учиться. У матери и тети было одинаковое количество мужчин. Только от мамы они убегали в неизвестном направлении, а от тети Доры уходили в землю. И сейчас она точно знает, где они находятся, потому что все лежат друг под другом в одной могиле, убирать которую тетя Дора ездит дважды в год.

Мать насмешливо определила троицу мужчин Доры, как «гой, гей и Гай». За гоя Петра Соколова моя тетя вышла замуж, когда училась в университете. Он считал себя гениальным переводчиком, злился из-за того, что больше никто так не считает, долгое время не получал заказов, приставал к иностранцам под гостиницами, поскольку хотел иметь разговорную практику, много раз бывал бит низшими чинами КГБ, фарцовщиками и проститутками обоих полов, одним словом – всеми теми, кому он мешал спокойно работать; начал пить и в итоге умер в двадцать восемь лет от цирроза печени. Моя мать ему говорила: «Петька, какой ты Соколов, если ты Петька? Петушок ты!»

Второй муж Доры, Игорь Шор, был кандидатом педагогических наук и преподавал в школе немецкий язык. Он никогда не афишировал своих симпатий к мужчинам, не увлекался музыкой Чайковского или прозой Уайльда, но почти все были убеждены в том, что он гей. Возможно, это из-за того, что он носил свитера яблочных цветов, по два раза на день чистил зубы, а вместо одеколона «Шипр» с резким запахом использовал лавандовую воду с легким ароматом, которую ему на заказ делал один горец.

Дошло до того, что Игорь перестал по-родственному класть руку на мое плечо и обнимать меня, потому что смущался от того, что родственники и знакомые с пониманием и омерзением обменивались взглядами и шептались. Вообще-то он мне нравился, потому что порой казалось, он был единственным, кого интересовали мои взгляды, мысли и мечты. Он покончил жизнь самоубийством, наглотался таблеток от сердечного приступа. Мать насмешливо сказала, что это он сделал потому, что ему отказал какой-то хорошенький школьник. Мать была очень циничным человеком, цинизм она избрала своим мечом. И размахивала им по сторонам.

Тетя Дора нажила благодаря первому мужу кучу знакомств среди врачей-наркологов, благодаря второму – среди директоров школ и библиофилов, благодаря им обоим – фиброму и эрозию матки, но детей так и не нажила.

Гай Венедиктович Гаевский – третий муж тети Доры, она похоронила его в прошлом году. Никакие похороны мне не нравились так, как эти. Прости меня, Господи. Мне трудно себе представить человека, которому мог бы нравиться Гай Венедиктович. По крайней мере, моя тетя этим человеком точно не была. Гая Венедиктовича она ненавидела, похоже, он отвечал ей тем же. Зачем они жили вместе – до сих пор не понимаю, а спрашивать о таком как-то неудобно. Гай Венедиктович занимался разведением орхидей, которые потом отправляли в космические полеты. Он был настоящим академиком. Может быть, тетя думала, что наконец сможет развести с ним маленьких академиков, тогда ей исполнилось сорок два года и не все еще было потеряно. Но он хотел и умел разводить только орхидеи, которыми будто оплодотворял Вселенную, а тетю оплодотворять он не хотел.

На его рабочем столе в кабинете стоял огромный портрет Героя Советского Союза летчика-космонавта Георгия Гречко с орхидеей Гая в руках. Если бы Игорь Шор позволил себе поставить на стол портрет какого бы то ни было мужчины, даже президента страны, вернее, Генерального секретаря ЦК КПСС, ему бы несдобровать. На Гречко Гая никто особого внимания не обращал. Как-то мать сделала наклейки «Гречка героя Гречко» с фотографией космонавта, наклеила на пакеты с крупой и принесла академику. Гай орал так, что гипсовые украшения с потолка его кабинета рухнули.

Общаться с ним было невозможно, как невозможно общаться с каким угодно человеком, который разложил все человечество по коробкам с надписями: «клинические идиоты», «подхалимы», «шлюхи», «дебилы», «проходимцы» и «придурки». Иногда он вынимал кого-то из одной коробки и перекладывал в другую. Например, тетя была «клинической идиоткой», а затем была переложена к «шлюхам». Мать была «проходимкой», не знаю, кем был я, да и знать не хочу.

Умер Гай Венедиктович от рака легких, хотя никогда не курил. Мать на это сказала: «Свершилось! Нашелся наконец-то тот, кто наложил лапы на эту сволочь, вернее – клешни». Одной «сволочью» в маминой коробке стало меньше. На похоронах Гая Венедиктовича мать заметила, что «Шор, заметьте, и тут неплохо устроился, и сам на одном лежит, и другому – любезно подставляется».

Мать сколько угодно могла судачить о мужчинах тети Доры, а о своих помалкивала. Думаю, она не хотела унижать из-за них себя, а тетю ей никогда не было жалко. О моем отце она сказала так: «Ты вполне можешь считать, что твоим отцом был цыганский медведь». Хорошо, что я никогда не озвучивал эту версию в детском саду и школе. Могу себе представить, какой бы это вызвало фурор. Еще она называла его «ученым говнюком», из чего я могу сделать вывод, что он занимался какой-то наукой. Я никогда не собирался его искать, даже в детстве. Хотя знаю, что зовут его Сергей Шевченко. Он тоже меня не искал. Отца Майки зовут Борис Фридман, поскольку мать давала ему определение «говнюк театральный», думаю, что он был связан с театром. Я его плохо помню, кажется, у него были больные кости, на него нельзя было влезать, виснуть или просто устраиваться у него на коленях. Он стряхивал тебя, как шкодливого кота. Чаще всего я слышал от него «брыссссь».

На третьего мужа мамы, с которым я некоторое время был вынужден жить в одной квартире, она пожалела эпитета, поэтому в истории он остался просто «говнюком». Он мне запомнился тем, что мог исполнять «Полонез» Огинского на пустых пивных бутылках, пытался залезть мне в карман, а Майке в трусы.

Мать была жуткой неряхой, в нашей квартире всегда все было разбросано. Хлеб можно было найти в коробке с бигуди. Ватки и смывку для лака стоило поискать рядом с обувью. Чашки, тарелки не мылись и стояли там, где их оставили. Увядшие цветы стояли во всех вазах, засыхали, гнили; мебель была трухлявой, от одежды зачастую разило потом; пыль была членом семьи, ее покою ничто не угрожало. А тетя Дора старательно занималась уборкой. Мать насмехалась над ее белыми стерильными фартуками. Когда тетя приходила к нам в гости, она вынимала из пакета резиновые перчатки, чистящие средства, тряпки и начинала с кухни. Мать на это говорила: «Хорошо, что Дора сама похоронила своих мужей, если бы их разбросало по свету, как моих, она бы с ума сошла от того, что не может регулярно прибирать их могилы».