Мария Семпл - Куда ты пропала, Бернадетт?

– Я знала, что найду тебя. – Я крепко, что было сил, обняла ее. – Мне никто не верил. А я знала.

– Но письмо – если ты его не получила… – Мама отвела мои руки в стороны и заглянула мне в лицо. – Би, я не понимаю. Если ты не получила письма, почему ты здесь?

– А я сделала как ты. Я сбежала.

В первый же день после возвращения в «Галер-стрит» по дороге на музыку я прошла мимо своей ячейки. Она была битком: из нее несколько месяцев ничего не вынимали. Между листовками про сбор утильсырья и День велосипедиста торчал конверт. С марками. На адрес «Галер-стрит» для передачи мне. В качестве обратного адреса была указана компания-подрядчик в Денвере. Почерк – мамин.

Кеннеди увидела мое лицо и повисла на мне:

– Что там, что там? Что там?

Я не хотела открывать письмо при ней. Но и одна не решалась. Поэтому я побежала обратно в классную комнату. Там был мистер Леви и другие учителя, они собирались идти в «Старбакс». Увидев меня, мистер Леви сказал, чтобы остальные шли без него. Мы закрыли дверь, и я попыталась рассказать ему все сразу: про интервенцию и про то, как Одри Гриффин спасла маму, про «Чот» и про соседку, которая меня невзлюбила, про Антарктику и про ребенка Су-Линь, про то, как я нашла маму, и наконец, про пропавшее письмо. Но все свалилось в одну большую кучу. Поэтому я сделала следующее – принесла из своего шкафчика книгу, которую написала в «Чоте», и отдала ему. А потом пошла на музыку.

Мистер Леви отыскал меня во время обеда. Он сказал, что книга ему понравилась, но над ней надо еще поработать. Он кое-что придумал. Не хочу ли я доделать ее и сдать как весенний исследовательский проект? Он предложил мне попросить нужные документы у Одри Гриффин, Пола Йеллинека, мисс Гудиер и всех остальных. И у мамы, конечно, но она вернется из Антарктиды не раньше, чем через две недели.

Мистер Леви обещал зачесть мне пропущенные уроки, чтобы я смогла окончить школу вместе со своим классом. Вот и все.

Би!

Я пишу тебе из транспортного контейнера в Антарктиде. Сижу и жду, чтобы ветеринар удалил мне четыре зуба мудрости. Но лучше расскажу все по порядку.

Последнее, что ты обо мне знаешь, – я испарилась, когда меня ловили в собственной гостиной, как бабочку сачком. Ранее в тот же день, как ты помнишь, я была на Празднике мира. Чтобы избежать собственно «празднования» в компании оккупантов упомянутого «мира», я торчала у кофейного столика, наливая и помешивая – и уговорила в общей сложности пять чашек черного кофе. Как только представление закончилось, я рванула домой ( не к доктору Неергаарду выдирать зубы, это действительно безумная идея, даже я это теперь понимаю) и вмешалась в свою собственную интервенцию, которую сделал еще мучительнее тот факт, что я дико хотела писать. Я пошла в туалет – но, чу! Послышалось «тук-тук-тук».

Ты знаешь, мы всегда считали, что Одри Гриффин – дьявол. Выходит, что она ангел. Она выдернула меня с балкона и утащила к себе на кухню, где в тишине и безопасности познакомила с хроникой моего ужасного поведения, которая теперь уж точно должна была доползти к тебе по почте.

Знаю: все выглядит так, словно я просто смылась. Однако я этого не делала.

Насколько мне было известно, Элджи планировал все же поехать с тобой в Антарктиду. Во время интервенции он стоял на этом, как кремень. Следующим утром я направилась в аэропорт, чтобы поговорить с вами обоими. Учти: я больше никогда в жизни не напишу е-мейла или эсэмэски, а может, и по телефону никому не позвоню. Отныне я – мафия: либо с глазу на глаз, либо никак. Я спросила, зарегистрировались ли вы на рейс, но разглашать подобную информацию строго запрещено – спасибо 11 сентября – и мне оставалось только зарегистрироваться самой и сесть в самолет.

Как ты прекрасно знаешь, вы тем рейсом не полетели. Я запаниковала, но стюардесса вдруг сунула мне стакан апельсинового сока со льдом. Он оказался бессовестно вкусным. Ну я и полетела в Майами, объятая гневом и яростью. Элджи – подлый стукач, я – непонятый гений. Я репетировала грандиозные и логически безупречные монологи на эту тему.

Сойдя с трапа в Майами, я словно вернулась в материнское лоно. Что дало такой эффект – гостеприимные голоса Леброна Джеймса и Глории Эстефан? [26]Нет, запах плюшек с корицей. Я купила большую булочку и пошла на трамвайную остановку, чтобы доехать до кассы, купить билет домой и полететь навстречу судьбе.

Булочку надо было съесть, и я села на скамейку. Трамваи приходили и уходили, а я вгрызалась в восхитительный мягкий завиток, наслаждаясь каждым кусочком, – пока не вспомнила, что забыла про салфетки. Обе руки были перемазаны глазурью. И лицо тоже. В одном из карманов моего жилета лежал носовой платок. Я, словно хирург, подняла руки и попросила какую-то даму: «Пожалуйста, расстегните вот эту молнию». В кармане, который она открыла, была только книжка про Антарктиду. Я ее взяла и вытерла об ее чистые страницы руки и лицо.

Пришел трамвай. Двери открылись, и я села. Посмотрела на книжку, которую теперь держала на коленях. Это было «Самое ужасное путешествие» Эпсли Черри-Гаррарда. Он – один из немногих выживших в той злосчастной экспедиции, когда капитан Скотт пытался достичь Южного полюса. На задней обложке я прочла: «Люди не приезжают в Антарктиду. Антарктида их призывает».

Мы въехали в главный терминал. Я не сошла. Я отправилась в Антарктиду.

Конечно, вы первым делом проверили круизную компанию. Там вам сказали, что я села на корабль и, следовательно, со мной все в порядке. Дополнительный плюс: как только мы отплыли, связаться со мной стало невозможно. Нам с папой как воздух нужен был трехнедельный тайм-аут.

Как только я поднялась на борт «Аллегры» (до сих пор удивляюсь, что меня в последнюю минуту не забрала полиция), со мной поздоровался биолог. Я спросила, как у него дела.

– Нормально, – сказал он. – Только б до льда поскорее добраться.

– Но вы ведь только что оттуда?

– Уже три дня, – с тоской произнес он.

Я не поняла, о чем он. Это же лед. Что там любить?

Но вскоре я это узнала. Двое суток наигнуснейшей морской болезни – и я проснулась в Антарктиде. В окно каюты был виден айсберг – втрое выше корабля и вдвое шире. Я влюбилась с первого взгляда. Объявили, что можно поплавать на каяке. Я закуталась и прибежала раньше всех. Мне нужно было причаститься Льдом.

Лед. Психоделический, как застывшие симфонии и воплощенное бессознательное. Он хлещет своим синим цветом. (Снег белый, а лед синий. Ты должна знать, почему он синий, Би, ты знаешь про такие вещи, но я понятия не имела.) Тут мало снега, потому что Антарктида – пустыня. Если ты видишь айсберг, знай: ему десятки миллионов лет и он отпочковался от ледника. Вот чем хороша жизнь: сегодня ты сдала русским хакерам свой номер социального обеспечения, а через две недели употребляешь слово «отпочковаться» по отношению к неживому предмету. Я их видела сотни. Ледяные соборы, стертые, как соляные камни. Обломки кораблекрушений, отполированные, как ватиканские мраморные ступени. Представь Метрополитен-оперу, поставленную вверх тормашками и испещренную оспинами, или ангар, украшенный резьбой Луизы Невельсон. Тридцатиэтажные здания с физически невозможными изгибами, словно пришедшие с Всемирной выставки. Белые, да, но и синие тоже, всех оттенков синего, какие найдутся на цветовом круге: глубокого синего, как морской китель, яростно-голубого, как неоновая реклама, ярко-синего, как полосы на тельняшке, зеленовато-голубого, как куртка кролика Питера, – такие вот ледяные чудища бороздят зловещую черноту.