Коллектив авторов - Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века

– Ни души, ни сердца! Вот до чего учеба доводит!

Цюнхуа знала, что последняя фраза предназначалась ей.

Вечером за столом были только Цюнхуа и мать. Мать несколько раз кричала в сторону внутренней комнаты, но оттуда не отвечали. Мать покачала головой, Цюнхуа не осмеливалась говорить. Когда она поднесла пиалу с едой, мать сделала жест в сторону ниши с поминальной табличкой, Цюнхуа воскликнула:

– А!

Она поднесла пиалку и вино к нише, мысленно ругая себя тупоголовой свиньей – ведь каждый день говорит себе, что надо помнить, и в ответственный момент каждый раз опять забывает. Хорошо еще, что отца за столом не было, а то точно посуду бы разбил.

На следующее утро отец Чуньшу встал, наспех умылся и ушел с потемневшим лицом, заложив руки за спину.

Вскоре он вернулся, за ним следовал мясник Ван.

Ван посмотрел на веселившегося во дворе поросенка:

– Слишком мал, жалко резать.

Отец махнул рукой:

– Режь!

Мать Чуньшу подняла подол фартука, вытерла руки и произнесла:

– Мясо такого молодого поросенка невкусное.

Мясник Ван отозвался:

– Да, правда невкусное.

Отец Чуньшу гневно посмотрел на жену:

– Мне нужна лишь голова, остальное можете собакам скормить.

В день поминовения дождь прекратился. Когда люди шли через лес, они слышали, как падали капли, это их боль скатывалась с листьев и стучала в сердца.

День обещал быть хорошим, все ущелье было заполнено людьми.

Они жгли бумажные деньги, зажигали курительные свечи, развеивали по ветру бумажки – все происходило в полном молчании, четко и слаженно. Все лица были печальны, словно разбередили старую рану. В глаза бросались вдовы, казалось, что их мужья только что их покинули, скорбные лица напоминали реку, текущую под ногами – такие же чистые и прозрачные, как стекло.

Когда церемония подошла к концу, мать Чуньшу рыдала, поглаживая надгробие сына, отец молча стоял рядом, горе победило гнев. Вытирая старческие слезы, он сказал:

– Цюнхуа, скажи что-нибудь Чуньшу.

Цюнхуа встала на колени перед могилой, слезы полились из глаз. Отец произнес:

– Не надо только плакать, поговори с ним, задолжали ли мы с матерью тебе что-нибудь – еду, одежду, другие расходы?

Мать закатала рукава и перевела взгляд на мужа:

– Ты чего торопишь? Они же супруги, если и есть о чем говорить, так они общаются в душе.

Она потянула старика за одежду, тот кивнул, и они потихоньку ушли.

Цюнхуа взглянула на надгробие, оно было белоснежное. Она всплакнула, а потом мысленно обратилась к мужу:

– Чуньшу, ты – ушедший безвозвратно ублюдок! Чтоб ты в аду на гору мечей попал, чтоб тебя зажарили в масле! Ты умер, а мне столько проблем оставил, их не сдвинешь и не перейдешь. Проклятые деньги, забери их, они мне не нужны. Если можешь, и меня прихвати с собой, а лучше бы мне умереть вместо тебя. Я скажу тебе: я не люблю тебя, не люблю твоих родителей, ненавижу Таньчжуан, это дьявольское место. Я полюбила другого, намного красивее тебя, я люблю его, даже во сне с ним занималась этим… Так и знай! Если не услышал, я тебе еще раз повторю: я с ним во сне занималась этим, много, много раз! Знай же, ублюдок, я давно тебя забыла, ты мучайся на горе мечей и гори в аду…

Цюнхуа обернулась, отец и мать отошли далеко и смешались с толпой стариков и молодежи. Она посмотрела по сторонам, вдовы, словно по линейке выстроившиеся в одну линию, стояли на коленях перед высокими и низкими могилами мужей.

Она встала и посмотрела под ноги, река, извиваясь, медленно текла куда-то, словно зеленый шелковый платок, несомый ветром.

Мелькнул и прошел день поминовения Цинмин. Жизнь ровно и упорядоченно текла по-прежнему.

Пришла пора различных земледельческих работ, крепкие ростки стали объектом, которому прислуживали. Их удобряли, выпалывали сорняки, лечили, для всего этого требовалась дождевая вода, и тогда можно было выполнить работу!

Вся семья стремилась успеть выйти из дома до рассвета, на поле они скидывали обувь, закатывали штанины до колен, ступали в мягкую землю и начинали трудиться. К полудню солнце припекало так, что даже самые трудолюбивые крестьяне делали послеобеденный перерыв. Они возвращались домой, наливали полчайника холодного чая, затем накладывали пиалу блестящей гречи и с удовольствием съедали ее подчистую. А потом пододвигали стул и в тени и прохладе, закрыв глаза, позволяли удовольствию обволакивать себя. Когда проходило время обеда, солнце переставало так жечь. Можно было встать, зевнуть и идти на поле босиком, с высохшими испачканными в грязи на поле ногами, продолжая бесконечную работу.

Цюнхуа не отдыхала.

Под палящим солнцем все было безжизненно и апатично – листья, ростки, отец и мать. И только Цюнхуа не испытывала апатии, словно тыква, что катится по склону, она не могла остановиться, кубарем катилась с заливного поля, потом снова возвращалась. Лоб ее был весь в каплях пота, но она его не вытирала, мокрой была и вся спина, несколько волосков прилипло ко лбу. Мать пожалела ее, выпрямилась и позвала:

– Может, отдохнешь?

Цюнхуа свирепо втоптала несколько цветков ряски в грязь, выдернула кустик сорняка, вместе с корнем черная земля полетела на поле, Цюнхуа ответила сквозь зубы:

– Не буду отдыхать.

Отец Чуньшу с трудом выпрямился, он устал до неузнаваемости, но, увидев, как ведет себя Цюнхуа, не осмелился отступить с полдороги, подвернув рукава, он вытер пот и, как деревянный, приступил к новой грядке.

Закончив пропалывать сорняки, отец и мать перевели дух, решив, что теперь можно передохнуть.

Еще с утра мать Чуньшу заметила неладное. Лежа в постели и поглаживая онемевшие ноги, она услышала какой-то стук во дворе. Накинув одежду, женщина вышла во двор, Цюнхуа в легком платье махала цапкой для навоза в сторону загона для свиней.

– Что это ты делаешь? – спросила мать.

– Замачиваю навоз, – ответила Цюнхуа.

– Так еще рано второй раз удобрять побеги!

– Рано или поздно – этим все равно придется заниматься, навоз, замоченный рано, лучше всего.

Мать вернулась в комнату. Отец, у которого ныли все косточки, спросил:

– Что она там делает?

Мать, смеясь, ответила:

– Говорит, что собирается вымачивать навоз.

Отец нахмурился, накинул одежду и встал.

– А ты куда? – спросила жена.

– Приму вызов, – ответил старик, скрипнув зубами.

Он сдался, когда навоз еще не весь был вымочен. На третий день, услышав снаружи звук, издаваемый цапкой, отец со вздохом сел на кровати и, дрожа, сказал жене:

– Как хочешь, но останови ее, если это продолжится, то моя жизнь кончится в куче навоза.

Оказавшаяся в затруднительном положении мать спросила:

– Как остановить? Она же ничего плохого не делает?