Харпер Ли - Пойди поставь сторожа

– Я чего-то утеряла нить, Хестер…

– Да ты что, не читала про этих полоумных профессоров, поднимающих такие вопросы в этой… как ее? В конвокации?

– Боже мой, я, наверно, читала не ту газету. В моей было сказано, что эта банда была с шинного завода… [47] Имеется в виду история Атрии Хуаниты Люси (р. 1929) – первой афроамериканки, в результате напряженных усилий и судебных разбирательств добившейся права получить второе высшее образование в университете Алабамы. Конвокация – ученый совет университета, на определенном этапе дела высказавшийся в поддержку Люси. На шинном заводе работали сторонники сегрегации, которые пикетировали университет и нападали на активистов Ассоциации, однако тон в этих протестных акциях задавали представители белых студенческих братств.

– Может быть, твоя газета называлась «Дейли Уоркер»? [48] Daily Worker (1924–1956) – печатный орган компартии США.

Ты очарована собой. Ты скажешь все, что взбредет в голову, но я не понимаю, что тебе туда взбредает. Мне хотелось бы отвинтить эту самую голову, вложить в нее факт и посмотреть, как он двинется по извилистым туннелям мозга, пока не выйдет изо рта. Мы с тобой обе родились здесь, мы ходили в одну школу, нас учили одному и тому же. Не понимаю, что ты-то видела и слышала.

– …все знают, что Ассоциация спит и видит, как бы уничтожить наш Юг…

И в голову эту вбито недоверие и святая убежденность, что люди суть воплощенное зло.

– …и они заявляют прямо и открыто, что желают покончить с черной расой, и Билл считает, они справятся через четыре поколения, если начнут с нынешнего…

Надеюсь, мир не заметит, а если и заметит, то вскоре забудет эти твои слова.

– …а всякий, кто полагает иначе, либо явный, либо тайный коммунист. Пассивное сопротивление, да-да, конечно, держи карман…

Ну, разумеется, если по ходу истории одним людям становится необходимо разорвать политические узы, связывающие их с другими людьми, – они, разумеется, коммунисты.

– …так и норовят жениться на тех, у кожа посветлее, чем у них, ратуют за порчу расы…

Джин-Луиза не выдержала:

– Хестер, вот скажи ты мне, пожалуйста. Я здесь с субботы, и только и слышу о порче расы, и слышу так часто, что поняла наконец: это, пожалуй, неудачная фраза, и мы, южане, должны исключить ее из лексикона. Чтобы испортить расу – если уж мы в таких терминах рассуждаем, – нужны две расы, и когда белые орут на всех углах о порче расы, это разве ничего нам не говорит о белых? Подоплека здесь, по-моему, такая: будь это законно, все толпой ринулись бы жениться на неграх. Будь я ученым – а я не ученый, – сказала бы, что тут есть глубоко запрятанный психологический подтекст, не очень лестный для того, кто произносит эти тексты. В лучшем случае, тут сквозит пугающее недоверие к собственной расе.

– Я совершенно не понимаю, о чем ты, – сказала Хестер.

– А я и сама не совсем понимаю, – ответила Джин-Луиза, – вот разве что волосы у меня на голове сами начинают курчавиться всякий раз, как я слышу подобные речи. Наверно, потому что когда меня растили и воспитывали, слышать такое мне не приходилось.

Хестер ощетинилась:

– Ты намекаешь на?..

– Извини меня, – сказала Джин-Луиза. – Я не о том. Извини, пожалуйста.

– Джин-Луиза, я же не про нас говорила.

– А про кого тогда?

– Я говорила… ну, знаешь, про этих… белую шваль. Тех, кто живет с негритянками.

– Забавно, – улыбнулась Джин-Луиза. – Сто лет назад спать с цветными женщинами считалось в порядке вещей у джентльменов, а теперь – у подонков.

– Глупая, цветные же тогда были их собственностью. Нет, шваль – это те, на кого опирается Ассоциация. Добивается, чтобы черномазые смешивались с ними, чтобы так и шло, пока не исчезнет весь… как это говорится?., пока не изменится социальный уклад.

Социальный уклад, вот оно как. Двойные обручальные кольца на покрывале Кэлпурнии. Не может быть, чтобы она ненавидела нас, и Аттикус не может верить в такие вещи. Простите, но это невозможно. Со вчерашнего дня меня будто законопачивают все глубже и глубже в…

– НУ, КАК ТАМ В НЬЮ-ЙОРКЕ?

Как в Нью-Йорке. В Нью-Йорке? Я расскажу вам, как в Нью-Йорке. У Нью-Йорка есть ответы на всё. Сходи в ИМКА, в Союз англофонов, в «Карнеги-холл», в Новую школу социальных исследований – и получишь ответ на любой вопрос. Город живет лозунгами, «измами» и ответами без запинки. И вот сейчас Нью-Йорк говорит мне: «Ты, Джин-Луиза Финч, реагируешь вопреки нашим доктринам в части, тебя касающейся, и потому тебя нет. Самые светлые головы страны сказали нам, кто ты. От этого не отвертишься, и мы тебя за это не осуждаем, но убедительно просим действовать согласно правилам, которыми люди знающие определили твое поведение, так что даже не старайся быть чем-то еще».

Поверьте мне, ответила она, у меня в семье случилось совсем не то, что вы думаете. Я могу сказать одно: все понятия о достойном поведении я усвоила дома. А от вас не научилась ничему, кроме подозрительности. Я не знала, что такое ненависть, пока не очутилась среди вас и не увидела вашу ненависть. Чтобы обуздать ее, пришлось даже принять особые законы. Я не выношу ваши мгновенные ответы, ваши лозунги в подземке, а сильней всего – то, что вы не умеете себя вести: не умеете и никогда не умели.

Человек, который не мог бы нагрубить даже бурундучку, сидел в зале суда, своим присутствием поддерживая дело, которое затеяли дурные, мелкие, пакостные людишки. Она много раз видела, как он стоял в бакалее в очереди за неграми. Мистер Фред вопросительно вздергивал брови, этот человек качал головой. Он инстинктивно ждал своей очереди; он был воспитанный человек.

Так что, сестрица, факты таковы: двадцать один год жизни ты провела в стране, где линчуют негров, в стороне, где две трети населения – чернокожие издольщики-аграрии. Так что кончай придуриваться.

Вы не поверите, но я все равно скажу: до сего дня я никогда в жизни не слышала, чтобы кто-то из моих близких произнес слово «черномазый». Я так и не выучилась мыслить в этих категориях. Я росла в окружении чернокожих: Кэлпурния, и мусорщик Зибо, и садовник Том, и многие-многие другие. Вокруг меня были сотни негров – они работали на полях, собирали хлопок, мостили дороги, пилили доски и из них строили нам дома. Они были бедны, они были неопрятны и недужны, порой среди них попадались лодыри и лежебоки, но ни разу в жизни не пришло мне в голову, что надо презирать их или опасаться, грубить им, обойтись с ними дурно – и мне это сойдет с рук. Эти люди существовали за пределами моего мира, а я – за пределами их мира, и на охоте я не забредала на их землю – не потому, что это земля чернокожих, а потому, что ни на чью землю забредать не полагалось. Меня с детства приучили не злоупотреблять своим преимуществом – будь то преимущество ума, богатства или социального положения – перед теми, кому в жизни повезло меньше, и относилось это решительно ко всем, не только к чернокожим. Мне втолковали, что вести себя иначе достойно презрения. Так воспитывали меня чернокожая женщина и белый мужчина.