Харпер Ли - Пойди поставь сторожа

Вероятно, ты так и жила. Если человек говорит: «Это правда», – и ты веришь, а потом обнаруживаешь, что это совсем даже не правда, ты, испытав тяжкое разочарование, твердо решаешь, что больше на его удочку не попадешься.

Но когда тебя подводит человек, всегда живший по правде – и ты сама в эту правду свято верила, – ты не просто учишься не доверять; ты остаешься ни с чем. Вероятно, поэтому я и схожу с ума…

– Нью-Йорк? Стоит покуда. – Джин-Луиза повернулась к той, кто так пытливо интересовался, – молодой женщине с мелкими чертами лица, мелкими острыми зубками во рту и в мелкой шляпке на голове. Звали ее Клодин Макдауэлл.

– Мы с Флетчером прошлой весной приезжали, вызванивали тебя день и ночь, да без толку.

Ну еще бы, с тебя станется.

– Понравилось? Нет, не отвечай, я сама скажу: вы превосходно провели время, но ты ни за что на свете не согласилась бы там жить.

Клодин приоткрыла улыбкой мышиные зубки:

– Точно! Как ты догадалась?

– Я телепат. Всё посмотрели?

– О да! Ходили в «Латинский квартал» и в «Копакабану», смотрели «Пижамную игру» [49] «Латинский квартал» (с 1942) и «Копакабана» (с 1940) – нью-йоркские ночные клубы. «Пижамная игра» (The Pajama Game, 1954) – мюзикл по роману «71/2 центов» (71/2 Cents, 1953) Ричарда Бисселла; действие происходит на пижамной фабрике, где рабочие требуют улучшения условий труда. . Первый раз видели бродвейское шоу – оно нас сильно разочаровало. Они все такие?

– Большей частью. А на верхушку сама-знаешь-чего залезали?

– Нет, но в «Радио-Сити» [50] «Радио-Сити» (Radio City Music Hall, с 1932) – театрально-концертный зал в Нью-Йорке, часть Рокфеллеровского центра. побывали. Вот там можно жить. Мы были на шоу в мюзик-холле, и, представляешь, Джин-Луиза, на сцену вышла настоящая лошадь.

Джин-Луиза сказала, что представляет.

– Мы с Флетчером так рады были вернуться домой. Я вот, ей-богу, в толк не возьму, как ты там живешь. За две недели в Нью-Йорке мы потратили больше, чем здесь за полгода. Флетчер говорил – не понимаю, зачем люди там селятся, если тут можно гораздо дешевле завести себе дом с садом.

А я тебе объясню, зачем. В Нью-Йорке ты сам себе хозяин. Захотел – пошел на Манхэттен и в милом сердцу одиночестве вкусил всех его прелестей, захотел – к черту пошел.

– Ну, как тебе сказать, – ответила она вслух. – Привыкать трудно и долго. Я ненавидела Нью-Йорк два года. Он вгонял меня в столбняк день за днем, пока однажды в автобусе кто-то не толкнул меня, а я не пихнула его в ответ. Пихнула – и поняла, что стала частью этого города.

– Да уж, что-что, а толкаться они большие мастера. Совершенно не умеют себя вести.

– Умеют, Клодин. Просто у них другие манеры. Дядька, который толкнул меня в автобусе, ожидал, что я толкну его в ответ. Так полагалось – это просто игра такая. Нигде не найдешь людей лучше, чем в Нью-Йорке.

Клодин поджала губы:

– Ну, знаешь, мне бы не хотелось жить среди всех этих итальянцев и пуэрториканцев. В аптеке как-то раз я оглянулась – смотрю, какая-то негритянка сидит рядом со мной – просто бок о бок! – и жует свой обед! Я, разумеется, знала, что там это разрешается, но все равно меня прямо резануло…

– Она как-нибудь задела тебя словом или локтем?

– Да нет. Я сейчас же поднялась и ушла.

– Знаешь, – задушевно сказала Джин-Луиза, – там, в Нью-Йорке, любому человеку свободно.

Клодин пожала плечами:

– Вот я и не понимаю, как ты с ними уживаешься.

– Тут дело в том, что ты их не замечаешь. Работаешь с ними бок о бок, ешь, едешь в автобусе, но ты их не замечаешь, пока сама не захочешь. Я не сознаю, что в автобусе рядом со мной сидит здоровенный толстый негр, пока мне не надо выходить. Просто не замечаешь.

– Ну, я-то очень даже замечала. А ты, наверно, слепая.

Верно, я слепая. Я жила с закрытыми глазами. Мне и в голову не приходило заглядывать человеку в душу – я смотрела только в лицо. Вчера в церкви сказали: «Пойди поставь сторожа». Ко мне тоже надо сторожа приставить. Сторожа и поводыря, чтобы водил меня и каждый час сообщал, что видит.

Чтобы говорил мне: это вот человек сказал словами, а это – имел в виду, чтобы провел черту посередине и показал – вот здесь эта справедливость, а вон там – та, а потом объяснил, в чем разница. Чтобы вышел и во всеуслышание объявил: нельзя двадцать шесть лет подряд человека разыгрывать, даже если выходит очень смешно.

– Тетя, – сказала Джин-Луиза, когда они убрали следы утреннего опустошения. – Если тебе не нужна машина, я бы, пожалуй, съездила к дяде Джеку.

– Мне нужно только поспать. А пообедать не хочешь?

– Нет, спасибо. Дядя Джек даст мне сэндвич какой-нибудь.

– Особо не рассчитывай. Он с каждым днем ест все меньше.

Она остановила машину на въезде, поднялась по крутым ступенькам крыльца, постучалась и вошла, распевая дурашливо:

Дом был невелик, но с огромным холлом. Некогда это был крытый переход между двумя флигелями, но потом доктор Финч замуровал его и поставил вдоль всех стен книжные шкафы.

– Я слышу тебя, невоспитанная девчонка! – донесся его голос откуда-то из глубины. – Я на кухне.

Джин-Луиза миновала холл, открыла дверь и оказалась там, где раньше была задняя открытая веранда. Ныне она слегка напоминала кабинет, как и почти все комнаты в этом доме. Джин-Луиза никогда еще не видела, чтобы оболочка так полно соответствовала содержимому. Военная опрятность и чистота, которую поддерживал в своем жилище дядюшка, уживались с чудовищным беспорядком, ибо стоило доктору Финчу присесть где-нибудь, как вокруг вырастали груды книг, а поскольку он имел обыкновение присаживаться, где заблагорассудится, эти книжные залежи копились в самых неожиданных местах, доводя до исступления приходящую прислугу. Дядюшка не позволял до них дотрагиваться, но при этом требовал идеальной чистоты, так что бедной женщине приходилось пылесосить, мыть и протирать вокруг них. Одна несчастная, вероятно, от таких требований потеряв голову, выдернула закладку из толстого тома Таквелловых «Воспоминаний об Оксфорде», а дядюшка, в свою очередь потеряв место, на котором остановился, едва не побил ее щеткой.

Дядюшка возник в дверях, и Джин-Луиза подумала, что моды приходят и моды уходят, а его – и Аттикусовы – жилеты пребудут вечно. Мистер Финч был без пиджака, а на руках держал свою старую кошку Розу Эйлмер.

– Что, вчера опять в реке купалась? – Он пристально взглянул на нее. – Ну-ка, покажи язык.

Джин-Луиза высунула язык, и доктор Финч, поместив кошку на сгиб правого локтя, нашарил в кармане складные очки-половинки, расправил их и нацепил на нос.