Манучер Парвин - Из серого. Концерт для нейронов и синапсов

Я страдаю от боли, которая несётся ко мне изо рта моих врагов и даже изо рта некоторых моих друзей. Я достал из почтового ящика в Университете следующую записку: «Пируз, ты – чужой, ты не подходишь для американского образа жизни. Ты знаешь, как люди в Америке любят Бога и боятся Бога. Ты – излишне самоуверенный и высокомерный левый, ты радиоактивен для нашего образа жизни. Тебя следует остановить, чтобы ты не загрязнял наш университетский городок». Я слышал и худшее. Эти причиняющие беспокойство слова не дают мне сегодня уснуть! Может, я слишком мягок для жёстких и твёрдых США.

Да, мой разговор с Джульеттой и наш поцелуй перед расставанием успокоили меня. Я для неё – не просто клинический случай. Но я озадачен. Разве она не знает и не беспокоится, что я вскоре уйду? Что я не являюсь хорошей долгосрочной инвестицией? Я не знаю, что произойдёт со мной в другом мире, куда я попаду из этого, в то время, как другие уверены, что знают. Я чувствую себя глупо от того, что я не знаю, что дальше произойдёт со мной в этом мире.

Че бадбахти ! (Какая незадача, или какое несчастье!) Я чувствую себя неосторожной мышью, которая свалилась в глубокий колодец. Но я поднимаю голову вверх, меня поражает ночное небо, и я задумываюсь о том, что находится за его пределами. Разве мне не стоит попытаться выбраться из колодца, чтобы спастись, вместо того, чтобы позволить яркости Бытия очаровать или загипнотизировать меня?

Че бадбахти! Мой разум скрывает от меня столько секретов. Я обращаюсь к Богу, эволюции и инженерам-генетикам:

– Разве вы все не думаете, что человеку требуются особые нейроны для понимания того, что задумали другие нейроны? Природе требуется думающая эволюция, а не пьяная эволюция, которая с грохотом врывается в жизнь, чтобы формировать, реформировать или деформировать всё, включая себя. Части тела, устаревание и моральный износ в различной степени – какие же это неразумные разработки!

Не осознавая этого, я засыпаю и попадаю в кошмар: я на совещании на факультете и не могу узнать ни одно из лиц, как бы ни пытался. Я чувствую себя, как слепорождённый, пытающийся понять реальность. Но я не могу узнать лиц. У меня прозопагнозия [21], то есть слепота на лица; я пытаюсь сказать коллёгам о своём состоянии, извиниться перед ними за то, что их не различаю и не узнаю. Я шевелю губами, но не слышу никаких звуков. Они показывают на свои уши и на языки и корчат мне жуткие рожи, словно говорят мне, что для меня они – глухонемые и их не волнует, что я говорю. Я просыпаюсь в ужасе, простыня плотно обмоталась вокруг моей шеи. Я тут же понимаю, что кошмарный сон – это драматизация моей жизни в реальности.

Я напуган и на этот раз пытаюсь не заснуть – в противоположность тому, что пытался делать до кошмара. Чтобы успокоиться, я медитирую. Я раздумываю, убьёт ли угроза болезни Альцгеймера мою волю к жизни. Мой усталый разум раздумывает, не разрушили ли вопиющее общество потребления и тупость этой пластиковой культуры, в которой я живу, мою способность видеть и понимать, что хорошо. Что красиво. Что истинно. Страх заставляет мой разум разрушать мой разум до того, как разум разрушен болезнью Альцгеймера? Я уверен, что множество американцев живут жизнью, которая представляет собой тихое отчаяние, как и у меня. Есть масса поводов, чтобы привести к отчаянию.

Мне в голову приходит глупая мысль. Простейшие технологии увеличили количество еды и таким образом способствовали подъёму древних цивилизаций, появилось больше свободного времени, развивались искусства и религии. Таким образом фокус-покус насчёт на самом деле непостижимых и непознаваемых вещей был сфабрикован. Если бы древних больше волновало, что они будут есть в следующий раз, то их бы не беспокоила их следующая жизнь.

Я пришёл к своим взглядам на религию в очень раннем возрасте. Если точнее, мне следует сказать, что взгляды сами пришли ко мне, поскольку я в то время был пустым сосудом, легко впитывал информацию, она вливалась в меня, как вливается в кувшин, который опускают в колодец. В любом случае я помню, как сидел с отцом во дворе нашего большого дома в Тегеране. Грязный воздух усиливал мою астму.

– Папа, – обратился я к отцу, – я был бы счастлив жить в соответствии с десятью заповедями, если убрать из них скрытые повторы и кое-что добавить.

– Добавить к законам, выбитым в камне с помощью Божьей руки? – ответил он поражённо и засмеялся. – Что, по твоему мнению, забыл Бог?

Я был слишком молод, чтобы точно знать, во что верит отец. Поэтому ответил осторожно.

– Я уверен, что Бог ничего забыть не может. Может, забыл Моисей.

Мой отец смеялся так, что этот смех отдавался от стен нашего двора и был слышен во дворах наших соседей.

– Хорошо, Ферейдун, что забыл Моисей?

– Не отравляй землю, воду и воздух, – сказал я.

Моё сознание продолжает блуждать таким образом, охватывая и соединяя прошлое и настоящее, смешивая воображаемое и реальность. Возможно, мне стоило бы побольше беспокоиться о своём интересе к Джульетте, чем интересе Джульетты ко мне? Таинственная сила тянет меня к ней. Она серьёзная, она яркая, она воодушевляет и вливает жизнь! Она возрождает меня и перестраивает меня одновременно. Как я могу кому-то объяснить, что я чувствую, если я не могу это объяснить себе? Конечно, невозможно почувствовать боли, страхи и надежды других. Эмпатия ограничена и неопределённа.

Че бадбахти ! Всё дело в разнице в возрасте между Джульеттой и мной? Это паранойя односторонней любви? Она меня и беспокоит? Боль обрезанной любви? Перечёркнутой любви? Мне следует игнорировать мои опасения и продолжать наши отношения? Как продолжают подростки? Любовь неопределима, неописуема, неизмерима и необъяснима? Непредсказуема? Что мы можем безоговорочно сказать о любви? Если такого нет, следует ли нам вообще ничего про неё не говорить? О, как бы мне хотелось иметь волшебную лампу, чтобы осветить самое тёмное во Вселенной – этого замаскированного хищника – будущее!

Че бадбахти ! Почему я боюсь яркого света – того, в котором нет туманности? Разве реальность, истина и любовь не являются туманными? Неопределёнными вещами? Сколько оттенков любви мы переживаем на собственном опыте? Ясность – это только идея, как и воображаемые идеальные формы в геометрии? Может ли идея – любая идея – избежать всеобщей паутины неясности? Это должно сейчас иметь для меня значение?

Я забуду, какой особенной является Джульетта? Насколько она красива? Насколько она соблазнительна? Как она добра к детям неизвестных родителей или к детям, которых никогда не видела, но которые живут и умирают в далёких землях? Я забуду, что она выиграла большой грант и вскоре у неё будет своя команда исследователей, чтобы серьёзно заняться магией памяти, возможно, даже моей памяти? До того, как я об этом забуду, мне следует сделать ей подарок, чтобы отметить её успех перед тем, как у неё начнётся головная боль управления собственной лабораторией. Джульетта не испугалась и не лишилась присутствия духа, когда оказалась одной из двух женщин в аспирантуре Мичиганского Университета, и не испугалась, когда оказалась единственной женщиной на факультете из представителей её специальности здесь. Она обладает магической способностью заставлять других воспринимать себя серьёзно, причём при этом она совсем не выглядит серьёзной! Она не боится бросать вызов ортодоксальности в своей сфере, как сказал мне Рутковский. Интересно, а почему мне в голову лезут эти мысли?