Драган Мияилович - Девочка и ветер

«Боже, за что мне все это? Неужели это я, которая никогда не нарушала закон, всегда была осторожна, чтобы случайно не раздавить ни муравья, ни червя в траве, я, которая приехала в Швецию, чтобы спасти Ивану и защитить внучку?! Неужели это я, по какому такому закону справедливости сижу в тюрьме, как какая-нибудь злостная преступница, да еще и обвиненная в покушении на убийство?! Этот поганец и меня потащил за собою в пропасть! Как только я допустила, чтобы он довел меня до такого?»

Время тянулось медленно. Субботняя ночь все никак не кончалась, а монотонное воскресенье растянулось до бесконечности.

В понедельник ее привели к следователю. Тому все сразу стало ясно. Просмотрев досье Стефана, где были отмечены все его кражи и взломы автомобилей, а также справка из социальной службы о его социальном статусе, он коротко записал в своем блокноте: зарегистрированный наркоман и мелкий вор. Закрыв блокнот, он внимательно выслушал Марию.

– Поверьте, у меня вообще не было намерения убивать его. Я и ранить-то его не хотела. Я только хотела напугать его и освободить дочь от его пагубного влияния. С тех пор как он притащился к ней, я не могу ее узнать. Вот и вся правда.

– Я хорошо вас понимаю. Но и вы должны понять, у нас правовое государство, и ни у кого нет права вершить суд своими руками. Все теперь будет зависеть от прокурора, а пока можете идти домой и ждать дня судебного разбирательства.

Он любезно проводил ее до дверей, пропустив в длинный светлый коридор.

Придя домой, она сразу же позвонила Иване.

– Тебя отпустили?

– Пожалуйста, возьми Ангелину – и сразу же ко мне!

Не прошло и десяти минут, как девочка, оставив за собой широко раскрытую дверь, влетела в объятия Марии, буквально запрыгнув к ней на колени и обвив руками шею.

– Бабушка, ты вернулась, а я боялась, что тебя не отпустят!

– Меня отпустили. Все в порядке.

Она гладила внучку, целуя ее в голову. Вошла и Ивана, остановилась в дверях, как преступник, сомневающийся, пустят ли его.

– Здравствуй, мама.

– Здравствуй. Заходи, что ты застыла?! Садись, поговорим. Как Стефан?

– Хорошо. Ушел куда-то в город.

– Рана глубокая?

– Может, один сантиметр. Он был в больнице, и ему наложили два шва. Сейчас он в порядке. Но скажи мне, зачем ты это сделала?

– Не будем сейчас об этом. Я не хотела, так случилось. Послушай, нам надо договориться, что говорить в суде. Знаешь, если меня посадят, у нас могут забрать Ангелину и отдать ее в какую-нибудь приемную семью. Социальная служба, как ты знаешь, отдала ее на попечение и воспитание мне, и если меня посадят, мы потеряем ребенка. Понимаешь, в чем проблема?

– Что ты предлагаешь сделать?

– Свидетельствуй на суде, что я помогала тебе на кухне и нарезала салат, когда он напал на меня. Мы начали бороться, и он налетел на нож и поранился. Все будет просто, если ты подтвердишь, что именно так и было. Я это делаю не ради себя, мне, дочка, уже всего выше крыши, я ради этого безвинного ребенка.

– Ладно. Мне надо поговорить со Стефаном и уговорить, чтобы он показал то же самое. Я пошла, завтра созвонимся.

Лишь только дверь за Иваной закрылась, Ангелина задала Марии неожиданный вопрос, которого та никак не ожидала. Несмотря на то что сформулировано было по-детски наивно, в своей потаенной сути он выражал надежду ребенка, что кто-то выше, на небе, заботится о ней и что она никогда не останется одна.

– Бабушка, а Бог – как ветер? Ты его не видишь, но чувствуешь, что он тут, рядом?

– Не совсем так, но похоже на то, как ты себе представляешь.

– А он видел, как ты ранила папу?

– Видел, но видел и то, что я не хотела его поранить, – ответила Мария, застигнутая врасплох неожиданным вопросом.

– Бабушка, а я видела Бога.

– Где, счастье мое?

– Я тебе не скажу.

– Скажи, ведь у нас нет друг от друга секретов.

– Бог живет у меня в комнате. Когда он хочет показать мне, что находится рядом, то колышет мою занавеску, поэтому я никого не боюсь. Я хочу у тебя еще о чем-то спросить. А папа мог умереть, если бы ты ранила его поглубже?

– Видишь, с ним ничего не случилось. Мы не рождаемся и не умираем по своему желанию. Это решает Бог.

– А ты боишься смерти?

– Почему боюсь? Самое утешительное на свете то, что знаешь, что после смерти у тебя уже не будет земных забот. Я только хочу быть рядом с тобою, пока ты не вырастешь, а все остальное для меня неважно.

С тех пор как Мамука поругался со Стефаном, сразу поняв, в каком обществе вращается этот тип, он вел себя очень осторожно и осмотрительно. В позднее вечернее время он подкрадывался к их дому с противоположной стороны, пробираясь между трехэтажными домами, скрытый густой зеленью и низкими кустарниками, и верно нес стражу, стараясь не дышать и грустно глядя на балкон Иваны.

Порою проходил целый час, пока на террасе появлялся ее силуэт, окутанный туманной дымкой света, струящегося из гостиной. Она выходила одна или в компании со Стефаном выкурить сигарету, а потом резко исчезала, задергивая за собой занавеску, даже не догадываясь о его близком присутствии. Мамука страдал, сгорая от ревности, обиженный и обозленный на весь мир. И чем тяжелее ему было, тем сильнее он ее любил. Его обманутые чувства горели на костре самосожаления и глубокого страдания, и его грустный взгляд искал только ее. Червь ревности разгрызал яблоко его сердца, сверля болезненно и вероломно, и эту проклятую боль он чувствовал во всем теле.

«Если страдает душа, почему болит тело?» – задавал он себе вопрос, сдерживая кашель.

Физически хрупкий, Мамука обладал буйным грузинским темпераментом, но одновременно испытывал страх перед беспринципностью сильных и наглых, уходящий корнями в его раннюю юность. Неоднократно, влекомый темпераментом и правдолюбием, защищая слабых, он нападал на более сильных и получал солидные тумаки. Потом он успокоился и стал избегать столкновений с воинственно настроенными субъектами.

Мамука вспомнил первый класс и некоего Зураба, тот был старше его на год. Широкоплечий и наглый, сознавая свою силу, перед которой все отступали, он издевался над каждым, кто вставал у него на пути. На краю школьного двора, далеко от учительских глаз, спрятанные в тени тополей, ученики старших классов с первым пушком над верхней губой потихоньку, будто крадучись, входили в мир взрослых. Первым признаком мужественности был дым сигарет, кашляя, они вдыхали его глубоко в себя, а потом выбрасывали вверх белые эллиптические кольца, которые потом медленно парили над их остриженными под ноль головами. Однажды, подойдя к ним, Зураб глубоким хрипловатым голосом спросил, может ли кто-нибудь угостить его сигареткой. Все молчали, глядя поверх него, дружно давая понять, что не желают исполнять его просьбу, точнее, приказание.