Хуан Гомес-Хурадо - Красная королева

На полпути они встречают двух полицейских и фельдшера. Те тут же окружают ее вниманием, дезинфицируют ей раны, накидывают на плечи покрывало, дают воды. Они забирают ее от высокого крепкого полицейского (не то чтобы толстого) и от женщины с ребенком, и доводят до небольшой лесенки, ведущей вверх. Там, наверху, уже слышится шум улицы, слышится обычная, нормальная жизнь, свобода. Все закончилось.

Карла упирается, отказывается подниматься.

– Я хочу выйти с ними, – говорит она, показывая назад. – Это они спасли мне жизнь.

Женщина наклоняется, чтобы обнять сына, и кивает высокому полицейскому в сторону Карлы. Тот в ответ качает головой. Несколько секунд они о чем-то спорят. В конце концов высокий полицейский пожимает плечами и подходит к Карле.

– Как вас зовут? – спрашивает она.

– Джон Гутьеррес, сеньора Ортис.

– Спасибо, что спасли мне жизнь.

– И вам спасибо, сеньора. Мы с вами в расчете.

– Из-за меня вы получили два выстрела. Так что я все же перед вами в долгу.

Джон поворачивается и показывает две дырки на рубашке.

– Для человека родом из Бильбао это сущие пустяки. А благодаря жилету и царапинки не останется.

Карла хочет засмеяться, но ей удается изобразить лишь жалкое подобие улыбки.

Она показывает наверх, где на фоне солнечного света вырисовывается пара склоненных над люком голов.

– Он ждет меня?

– Ваш отец? Мы ему сообщили, да. Скорее всего, он сейчас здесь. Мы рядом с его домом.

Карла думает о том, что скажет, когда увидит его. Сможет ли она бросить ему в лицо обвинение в трусости, в подлом отцовском предательстве.

Они будут не одни. Карла слышит вдалеке щелчки фотоаппаратов, приглушенные голоса репортеров, говорящих в камеру. Ведь, в конце концов, они сейчас всего лишь в трех метрах от поверхности земли. И вместе с тем – на расстоянии целой жизни.

Пристыдить его публично. Вот лучшая месть, вне всяких сомнений.

Но это разрушит жизнь многих людей.

– Вы готовы к славе? – спрашивает она Джона.

– Я уже познал славу, сеньора. Правда, не самую хорошую. И теперь – не стану отрицать – будет очень кстати, если обо мне напишут что-нибудь положительное.

– Тогда поднимайтесь первым, инспектор. И когда будете наверху, подайте мне руку и проводите меня к отцу.

Джон кивает и послушно начинает подниматься. Карла следует за ним.

Она так и не знает, что скажет Рамону Ортису.

Но у нее еще остается несколько метров, чтобы решить.

Антония Скотт позволяет себе думать о суициде только три минуты в день.

Возможно, для кого-то три минуты – это совсем крошечный период времени. Но только не для Антонии.

Все три минуты, пока она думает о способах самоубийства, – это ее три минуты. Она не собирается от них отказываться. Они священны.

Раньше они помогали ей не сойти с ума, а теперь они стали для нее своего рода клавишей Escape . Они приводят ее мысли в порядок. Они напоминают ей о том, что, как бы плохо ни шла игра, ей всегда можно положить конец. Что из любой ситуации есть выход. Что она может испробовать все варианты. Теперь она проживает эти минуты чуть ли не с оптимизмом. Они для нее – все равно что формулы для ученого. Все равно что мечта о карьере космонавта для мальчика, который, повзрослев, отправляется работать на фабрику. Теперь эти три минуты дают ей силы жить.

Поэтому ей совсем, совсем не нравится, когда знакомые шаги, тремя этажами ниже, прерывают ее ритуал.

Антония уверена, что к ней идут, чтобы попрощаться.

И это нравится ей еще меньше.

Джону Гутьерресу прощания не нравятся.

И дело тут не в лени. Его прощания всегда проходят быстро, без душераздирающих речей, пьянок до рассвета и воспевания дружбы. Пара похлопываний по плечу – и скатертью дорога. Никаких грустных взглядов, притворных оханий и преждевременной ностальгии.

Джону не приходится терпеть долгие прощания, поскольку у него совсем немного близких людей (он однолюб) и поскольку он никогда не страдает, когда кто-то уходит из его жизни (он серийный однолюб).

Что Джона действительно бесит, так это то, что прощаться придется с Антонией Скотт.

Возможно, именно поэтому он решил подняться по лестнице. Чтобы оттянуть момент.

– А ты неисправим.

Джон высовывается из-за огромного растения. Он притащил его на последний этаж не для того, чтобы выслушивать замечания.

– Просто я не поместился с ним в лифт, – решает он соврать.

– Что это вообще такое?

Антония смотрит на огромный фикус так, словно это трехголовая обезьяна.

– Это фикус.

– Это я уже поняла. А зачем ты мне его принес?

Джон ставит тяжеленный гигантский горшок в угол гостиной, где теперь Антонии придется лицезреть его каждый день. Ну, или пусть вызывает фургон для перевозки мебели, чтобы его отсюда забрали.

– Я подумал, что, возможно, пришло время заново обставить твою квартиру. Вот так, по чуть-чуть, – говорит Джон, стряхивая с пиджака остатки земли.

– У меня с растениями просто беда. Они у меня все погибают. Я серьезно, это какое-то наваждение. Вот увидишь: этот фикус зачахнет еще до того, как уйдешь.

Джон про себя улыбается. Надо же, с таким-то невероятным умом и не понять, что растение пластиковое.

Видимо, ей понадобится на это время.

– Что ж, рискнем, – отвечает он.

Антония в замешательстве смотрит на фикус.

Равно как и сарказм, фигуры мысли вроде метафоры или иносказания никогда не входили в ее обиход. Но люди меняются.

И она не исключение.

– Тут одна семья с четвертого этажа собирается переезжать. Они нашли хорошую работу в другом городе.

– Рад за них.

– И я тут подумала… Я подумала, что, возможно, тебе это будет интересно. То есть, конечно, если ты не очень спешишь обратно в Бильбао.

Джон задумывается. Но не очень надолго.

– А как же быть с маменькой?

– Здесь тоже есть «Бинго».

– А ты будешь взымать с меня плату едой в контейнерах, как и с остальных?

– Твоя мама хорошо готовит?

Джон мысленно улыбается, думая о домашних кокочас. Хорошо – это не то слово .

– Эх, красотка. Да ты обалдеешь.

Они оба замолкают, глядя на фикус.

– Значит, мы остаемся вместе, – говорит Джон.

– Похоже на то.

– И что же будет дальше?

Антония и сама себя об этом спрашивает.

Прошло восемь дней спустя экстремальной операции по спасению Карлы Ортис, и пыль потихоньку начала оседать. Пресса уже забыла о полицейских, чьей гибелью она еще совсем недавно была возмущена, а из-за отсутствия какой-либо публичной информации о жизни Николаса Фахардо и его дочери, обсуждение событий и вовсе застопорилось. Теперь всеобщее внимание вновь постепенно переключается на футбольные матчи и оплошности знаменитостей.