Мариша Пессл - Ночное кино

– Я не знаю, чего она хотела.

– Это тебе не в лотерею выиграть. Это ее жизнь. И только попробуй превратить ее в таблоидную дешевку…

– Никто не собирался…

– Мы же знаем, что ей пришлось вынести, – сердито продолжал он. – Мы знаем, в каком дурдоме она росла, что у нее была за семейка. Как ей жилось. Мы знаем, почему она залезла в эту шахту, одна, среди ночи, и прыгнула. Чтобы все это прекратить. Мы знаем. Ты же сам видел эту канаву с туфлями и перчатками. Ну и когда тебе уже будет довольно? Сколько еще истины тебе надо всосать, чтоб ты уже насытился, сука, наконец? – Он в гневе отпихнул тарелку, со звоном уронив вилку на пол, и вылетел из ресторана, хлопнув дверью.

– Он там что-то видел, – прошептала Нора. – Не знаю что. Он, наверное, никогда никому не расскажет.

Зарядил дождь, и Хоппер, застегнув куртку и глядя в землю, нырнул прочь от окна и с глаз долой.

– Уж не знаю, что он там искал и чего от нее хотел, – прибавила Нора, – но он все нашел.

Поездка до города вышла напряженной и по большей части безмолвной. Я заехал в «Ривер Ренталз» в Пайн-Лейк и целиком оплатил потерянное каноэ, объяснив пацану с дредами, дежурившему за стойкой, что каноэ уничтожено.

– Серьезно? Это как получилось-то, мужик?

Мне оставалось лишь молча протянуть ему кредитку. Пацан, честное слово, ты не хочешь знать.

Мы выехали на шоссе, и Нора крепко уснула на сиденье подле меня. Мне казалось, Хоппер тоже, но всякий раз, когда я взглядывал в зеркало, он лишь непроницаемо смотрел в окно, мыслями, вероятно, витая где-то в «Гребне».

Нора абсолютно права. Хоппер сам признался, что всю ночь провел в комнате Сандры, и я, конечно, подозревал, что увиденное, встреченное там переменило его точку зрения на все, что между ними было. Он обрел свободу. И отпустил на волю свою любовь, этого прекрасного черного дрозда, которого до сей поры держал в клетке. Каково ему было изо дня в день стоять на берегу, на ветру, под дождем, глядеть в океан, мечтать, чтоб она подала ему знак, цепляться за надежду? Должно быть, в «Гребне» она наконец показалась ему – корабль, что не приближался и не уплывал, лишь скользил по тончайшей грани меж небом и землей, и Хоппер едва успел понять, что она любила его, что любовь их была подлинна, а затем корабль скрылся с глаз – вероятно, навсегда.

Я, разумеется, понимал и его злость на меня, и его желание защитить Сандру. Я это даже предвидел: чем глубже мы станем погружаться в расследование, чем страшнее будет правда о ее семье, тем вероятнее, что мы с Хоппером схлестнемся касательно того, что делать с открывшейся информацией. Но остановиться здесь, не пойти до конца – вариант, который я даже не рассматривал.

Спустя много часов, в сумерках, мы вновь въехали на Манхэттен и покатили ветхими кварталами, среди пешеходов и колдобин в асфальте. Хоппер попросил подбросить его до квартиры в Ладлоу – единственные слова, что он произнес за всю поездку.

Он выбрался из джипа, набросил лямку рюкзака на плечо.

– Пока привет, народ, – бросил он и хлопнул дверцей.

– Погоди, – сказала Нора.

Она торопливо вылезла из машины и повисла у него на шее, обняла его прямо на тротуаре. Он добродушно щелкнул ее по подбородку и поднялся на крыльцо. Нора снова села в джип, и я с изумлением увидел, что она плачет.

– Бернстайн. Ты чего?

– Ты не понимаешь. – Она отерла глаза. – Мы его больше не увидим.

– Чего? Ну что за глупости?

Глядя, как Хоппер заходит в подъезд, она упрямо затрясла головой.

Удивительное, мягко говоря, заявление – да нет, не может такого быть. Не может все закончиться вот так, здесь, когда еще столько вопросов без ответов, – но тут я вспомнил его квартиру, голые стены, рюкзак из Южной Дакоты, цитату из «Идти дальше». Может, и впрямь он отыскал все ответы, каких добивался, и на этом распрощался с нами – вот так запросто, раз – и все?

Я не знал, что тут сказать, – Нору вдруг обуяло горе. Она молча рыдала до самого выезда из Нижнего Ист-Сайда, всю Хьюстон-стрит и добрую часть пути по Вест-Виллидж. Я пытался ее утешать, но страшно вымотался, и сосредоточенности моей хватило лишь на то, чтобы сдать прокатный джип обратно в «Герц».

Вокруг нас детонировала жаркая субботняя ночь. Пока мы пешком возвращались на Перри-стрит, лавируя среди густой толпы и гудящих машин, Нора не произнесла ни слова. Когда я отпер дверь, Нора пропустила мимо ушей мой вопрос, хочет ли она ужинать, и сбежала наверх.

Я направился в кабинет. Мрачный, нетронутый. Глядя в ночь за окнами, я даже пожалел, что на подоконнике меня не встречает Септим. Общество мне бы пригодилось; он, конечно, попугай, зато разумный. Однако Септима мы сдали на передержку. В доме не осталось никого и ничего.

Я звякнул Синтии – до смерти хотелось услышать тихий голосок Сэм, убедиться, что с ней все хорошо, – но Синтия не ответила. Я оставил сообщение. Пошел наверх, принял душ, все находки из «Гребня» надежно запер в сейф и улегся в постель. Пальто Брэда Джексона я нацепил на плечики и повесил на обратную сторону двери шкафа. Там оно как-то странно обвисло, лишилось жизни. Достаточно ли далеко я зашел в «Гребне»? Довольно ли увидел, докопаюсь ли теперь до дна?

Я проснулся, задыхаясь, и сел, ожидая, что сейчас треснусь лбом о потолок очередной шкатулки, но сообразил, что, вообще-то, я дома. На краю постели примостилась Нора.

– Гос-споди. Ты меня напугала.

– Извини.

– Все нормально? – Я оперся на подушки; какое счастье – она больше не рыдает. – Расстроилась? Я думаю, насчет Хоппера ты ошибаешься.

– Нет. Да. Просто…

– Что?

– Пока мы расследовали Сандру, она была живая. А теперь я чувствую, что она ушла. И когда Хоппер попрощался, я вспомнила про Терра-Эрмоса. Там финал всегда бьет под дых, потому что случается вдруг. Типа сегодня Амелия, которая любит цветы, сидит в столовой со своим кислородным баллоном, заказывает фруктовую тарелку, а завтра что? Ее нигде нет. И остаются только поминки, а поминки зависят от того, на каком этаже ты жил. Если на первом, тогда выставляют мольберт с портретом, ты там улыбаешься и вяжешь, и у тебя очки на шее висят. А если на четвертом, тогда выкладывают такую книгу памяти, там надо расписаться, и еще цветы и стишок про разлуку, распечатанный из интернета. И привет. Через две недели все убирают, и портрет, и книгу, а тебя как будто и не было. Ненавижу это.

– А уж я-то как ненавижу.

– Так нечестно.

– Это да. Но, с другой стороны, таковы правила игры. Потому жизнь и прекрасна. Потому что заканчивается, когда не хочется конца. Конец придает ей смысл. И кстати, раз уж ты об этом заговорила, дай, пожалуйста, слово, что, когда мне стукнет девяносто и я перестану выходить из дома без кислородного баллона, ты меня кокнешь? Развлечешься по полной программе, ага? Спихни меня в каталке с моста Джорджа Вашингтона – и точка, шикарный финал. Договорились?