А. Казински - Убийство русалки

Это, должно быть, директор полиции, Козьмус Бра-струп, высокопоставленный человек в блестящих сапогах, с взъерошенными после того, как он снял шлем, темными волосами и ястребиным профилем.

Молодой полицейский подтолкнул Ханса Кристиана вперед. Ханс Кристиан оглянулся в поисках лазейки, прохода в толпе, по которому можно было бы сбежать и затеряться в городе. Он ничего не сделал, он был невиновен. Он стоял у самого края у воды, и деться было решительно некуда.

– Это он, это он! – закричали из толпы. Женский голос, перекрикивающий другие голоса и городской шум. Ханс Кристиан обернулся на голос. Он ему знаком. Лицо он тоже узнал, он, кажется, даже когда-то разговаривал с этой женщиной. Это сестра той проститутки. Скулы острее и подбородок больше, но глаза этой разозленной двадцатилетней девушки очень похожи на ее глаза. Пышные рыжие волосы выбивались из-под дешевой шляпки и спадали на грудь, на слишком открытое и вызывающее платье, на котором не хватало пуговиц, а юбки были запачканы давнишней засохшей грязью.

Ее глаза напомнили ему, с каким выражением она однажды посмотрела на него, когда он хотел сделать с нее вырезку из бумаги. Ее взгляд был полон отвращения и презрения. «Убирайся и забирай с собой все свои болезни», – вот что говорил ее взгляд. И сейчас он выражал примерно то же самое. Но разве за это арестовывают?

– Это тот вырезальщик! Это он сделал, – закричала сестра и снова показала на него пальцем.

Директор полиции повернулся и посмотрел на Ханса Кристиана.

– Я ничего не сделал, – сказал Ханс Кристиан. – Это, должно быть, какое-то недоразумение.

– Недоразумение? Вас видели, и вас ни с кем нельзя спутать.

Козьмус Браструп спустился вниз с ящика от фруктов и оценивающе посмотрел своим опытным взглядом на Ханса Кристиана.

– Видели? Меня где угодно можно было увидеть, – говорит Ханс Кристиан, чувствуя, как на него все еще указывает пальцем женщина.

Начальник полиции снова обратил все внимание на канал.

– Вытащите женщину на берег, – закричал он нетерпеливо.

Сначала Ханс Кристиан не понял, кого он имеет в виду и о чем идет речь. Потом заметил специальное судно с подъемником, что-то вроде крана, возвышающееся над водой и буксирующее что-то на причал. Как цапля, вытаскивающая из грязи упирающегося угря. Двое мужчин, перекликаясь, управляли краном, качавшимся из стороны в сторону. Ханс Кристиан наконец увидел это. Тело женщины в воде. Ее лицо сложно было рассмотреть, но этого было достаточно для того, чтобы полиция и та проститутка поняли, кто это. Труп, похоже, за что-то зацепился. Еще один мужчина, перегнувшись через перила, рубил топором веревку. Когда канат лопнул, судно покачнулось, и труп женщины взмыл вверх.

Толпа на набережной охнула.

К черному канату на кране было привязано какое-то существо. Красивое, женственное существо с закрытыми глазами. Все в грязной воде из канала, в нечистотах и гнили, но со сверкающими ракушками в волосах. Канаты, морская трава и разорванная одежда обвивали нижнюю часть тела так, что ее ноги казались одним целым. С нее струилась вода. Тело выше пояса было бледным и безжизненным, но изукрашенным каким-то особым узором, который казался красивым, пока он, да и все остальные люди на набережной не осознают, что ее изрезали, изуродовали и умертвили.

Женский крик сотрясал воздух. Это ее сестра.

– Что он сделал, что он сделал с моей Анной? – вопила она, и слова утонули в рыданиях. Андерсен пошатнулся от этого крика. Горе, боль ощущались как ледяной ветер посреди теплого дня.

– Скажите мне, господин Андерсен, вы знаете эту женщину? – обратился к нему начальник полиции, перекрикивая толпу. – Посмотрите на нее и ответьте мне.

Но Хансу Кристиану не нужно смотреть. Вот оборотная сторона жизни поэта – иметь особое отношение к деталям, быть плененным красотой, как другие пленяются горячим нравом.

Он сразу же увидел ее закрытые глаза, ее веснушки, похожие на ноты, ее плечи, ее бедра, и он ее узнал.

– Посмотрите на нее, Андерсен, – выкрикнул Козьмус Браструп, но в этих словах было больше, нежели просто требование взглянуть на мертвую женщину. Он должен не просто увидеть ее, он должен увидеть, что он сделал. Он поднял глаза: мертвая Анна все еще висела над грязной водой канала, пока крановщик раздумывал, как ему вытащить труп на сушу. И вдруг он увидел что-то, что не было Анной. Это она. И не она. Мало кто знал ее тело так, как тот, кто вырезал его из бумаги. Что-то изменилось, но он не может сказать, что именно.

– Я сказала, это был он, он извращенец, – зашипела ее сестра, словно ему в ухо.

– Я ее и пальцем не трогал, – сказал Ханс Кристиан, но слова не успели сорваться с губ, как люди начали визжать, шуметь, кричать и толпиться вокруг него, теперь еще больше стремясь сбросить его в канал. Больше ему ничего не удалось сказать. Он почувствовал на своем лице что-то живое, это был плевок, слюна стекала по щеке, и он заметил белую яростную пену у рта сестры.

– Проклятый убийца, – кричит она прежде, чем начальник полиции вклинился между ними.

– Забирайте его, – приказал Козьмус Браструп двоим полицейским.

Они подчинились в отличие от ног Ханса Кристиана, которые отказались ему служить. «Я не сделал ничего плохого», – прошептал Ханс Кристиан, и его уже несли, сильные руки взяли его под мышки с двух сторон, и ему было больно, больно и тогда, когда его бросили на пол повозки и втиснулись рядом. Он слышал, как ему вслед кричали мужчины и женщины, и даже пара детей.

– Собака, убийца, чудовище!

– Голову с плеч, это он! – раздавался многоголосный крик. – Голову с плеч, голову с плеч!

Люди кричали и рычали на него. Это был театр, спектакль, в котором он играл роль злодея. Ханс Кристиан уселся и посмотрел на людей, он не знал почему, но ему следовало лечь. Он смотрел вниз, на самого себя, и заметил, что его руки в карманах были мокрыми от пота.

Губы у него дрожали, так бывало всегда: от несправедливости его нижняя губа начинала дрожать, а потом катились слезы. Почему Бог зол к нему? За что ему это? Он всегда желал только одного: воспевать красоту, пока поется, писать о красоте, пока пишется, танцевать и веселиться. Почему это неправильно? Это во славу Божию, а не его собственную, он покинул отчий дом и объятия матери в четырнадцать лет, уехал один в Копенгаген, чтобы иметь возможность славить Творца в слове, песне и танце. И все, что он предпринимал, встретило отказ. Это было похоже на прощальный привет от Бога, всякая надежда угасла. Теперь унижение сделалось полным. Абсолютным.

– Все кончено, мама, – прошептал он и опустил голову, чтобы никто не видел его искаженного лица. Лица, над которым всю его жизнь смеялись, лица, в которое кричали и плевали, над которым насмехались, от которого отводили взгляды. Недели не пройдет до того, как в газете «Тидене» будет напечатан его портрет с подписью «Скверному поэту вынесли смертный приговор», и скоро безжалостный топор над эшафотом на площади Амагер скажет последнее слово, это уже решенное дело.