Мэри Кубика - Милая девочка

Я регулярно смотрю новости и интересуюсь политикой. В ноябре судью Деннета ждет переизбрание.

И все же я задаюсь вопросом, была ли причиной всех проступков Мии молодость, или было еще что-то, более серьезное?

– Занимайтесь своими делами, – предупреждает судья, а Ева Деннет тихо шепчет:

– Проституция? Джеймс?

– Я ведь говорил гипотетически.

Судья не обращает на жену внимания. Надо отметить, я тоже.

– Я пытаюсь найти вашу дочь, – произношу я. – Возможно, она совершила какую-то глупость. Хочется верить, что я ошибаюсь. Ведь я, как понимаю, лишусь работы, если ваша дочь будет найдена мертвой.

– Джеймс, – шепчет Ева. Она чуть не плачет оттого, что я легкомысленно употребил слова «дочь» и «мертвой» в одном предложении.

– Скажу прямо, Хоффман. Вы найдете мою дочь и привезете ее домой. Живой. И больше не будете рыскать в базах, есть ли на Мию что-то большее, чем кажется на первый взгляд.

Он замолкает и удаляется, сжимая в руке бокал с виски.

Застаю ее, когда она рассматривает себя в зеркале в ванной. Кажется, она не узнает собственного отражения: растрепанные волосы, изможденное лицо. Синяки начинают проходить и меняют цвет, теперь они желтые с фиолетовыми прожилками.

Жду ее у двери. Она выходит и натыкается на меня. Отпрянув, смотрит, будто я зверь, дикий и представляющий для нее угрозу.

– Я не хотел тебя бить, – говорю я, словно читаю ее мысли. Она молчит. Прикасаюсь холодными пальцами к ее щеке.

Она вздрагивает и отходит назад, подальше от этих прикосновений.

– Проходит, – киваю на синяк.

Она разворачивается и выходит из ванной.

Не помню, сколько дней мы уже провели в этом доме. Я потерял им счет. Мне надоело думать, когда был понедельник, а когда вторник. Все дни перепутались. Они ведь похожи. Она лежит в постели, пока я не заставлю ее встать. Потом принуждаю ее позавтракать. Затем она усаживается на стул и смотрит в окно. Думает. Мечтает. Наверное, о том, как было бы прекрасно оказаться подальше отсюда. Я тоже думаю о том, как скорее отсюда выбраться. У меня достаточно денег, чтобы купить билет на самолет. Правда, нет паспорта, поэтому дальше Текате или Калексико, штат Калифорния, я не уеду. Через границу я могу перебраться только нелегально – найти нужного человека или переплыть Рио-Гранде. Впрочем, уехать за границу лишь полдела. Со всем остальным мне не справиться. Я хожу из угла в угол, размышляя о том, как мне из всего этого выпутаться. Конечно, пока мы здесь в безопасности, но чем дольше я тяну с отъездом, тем хуже.

У нас установились правила, так сказать писаные и неписаные. Она не притрагивается к моим вещам. Используем один кусок туалетной бумаги за раз. Если есть возможность, лучше не тратить. Мыла надо брать как можно меньше, лишь для того, чтобы смыть грязь и не пахнуть. Никакая еда не должна портиться. Окна мы не открываем. Да нам и не надо. За пределами дома я зову ее Хлоя, а не Мия. Кажется, она уже забыла свое настоящее имя.

У нее начинается менструация, и мы оба сталкиваемся с неожиданными проблемами. Я первым замечаю кровь на пакете для мусора и спрашиваю:

– А это еще что, черт возьми?

Я сразу же жалею о том, что спросил. Мусор мы собираем в белые пакеты и выносим из дома, затем время от времени погружаем все в машину и отвозим в ближайшие мусорные контейнеры. Мы проделываем это ночью, чтобы нас никто не заметил. Она спрашивает, почему нам просто не оставить пакеты на улице у дома. Вместо ответа, я задаю ей вопрос, не хочет ли она, чтобы ее съели медведи.

Из оконных щелей дует, но печь помогает поддерживать в доме приемлемую температуру. Дни становятся короче, ночь наступает все раньше, темно и в доме. Можно включить свет, но я не хочу привлекать внимание. Позволяю зажечь лишь ночник. В спальне непроглядная тьма. До самого утра она лежит и вслушивается в темноту. Ждет, что появлюсь я и заберу ее жизнь.

Все дни она проводит у окна. Наблюдает, как падают один за другим последние листья, покрывая землю подгнивающим ковром. Расступившиеся деревья открывают вид на озеро. Осень почти закончилась. Мы находимся на севере страны – до Канады рукой подать, – в самом центре затерянного мира. Ей известно это не хуже, чем мне. Поэтому я и привез ее сюда. Здесь угрозу для нас представляют только медведи. Но, как известно, на зиму эти животные впадают в спячку. Очень скоро они все заснут, и нам останется опасаться лишь холода, способного довести нас до смерти.

Мы почти не разговариваем друг с другом. Набор фраз почти неизменен: обед готов; пойду приму душ; куда ты? пойду спать . Никаких случайных диалогов, большую часть времени мы молчим. В тишине отчетливо слышны все звуки: бурление в животе, кашель, завывание ветра по ночам, шелест веток, потревоженных оленями. И вдруг слышится невозможное и непривычное: шуршание листвы под шинами автомобиля, шаги на крыльце, голоса.

Она мечтает, чтобы ей это не чудилось. Она не может больше ждать. Страх убьет ее.

Впервые я положила глаз на Джеймса в возрасте восемнадцати лет, я была в Штатах с подругами. Молодая наивная девушка, очарованная монстром под названием Чикаго, я пьянела от чувства свободы, появившегося как только мы сели в самолет. Мы жили в маленьком городке в провинции с населением в несколько тысяч человек, с традиционным укладом и обществом весьма приземленных и ограниченных людей.

И внезапно мы попали в совершенно другой мир, оказались в самом сердце рокочущего мегаполиса. Чувства едва не сбили меня с ног. Я влюбилась.

Сначала мое сердце покорил Чикаго, всеми благами, которые мог предложить большой город. Огромные здания, миллионы людей, уверенность, с которой они делали каждый шаг по шумным улицам. Был 1969 год. Мир, как известно, менялся, но, откровенно говоря, я ни на что не обращала внимания. Это меня не волновало. Меня занимало лишь чувство собственного существования, как это нередко бывает в восемнадцать. Мне было важно, как смотрят на меня мужчины, как я ощущаю себя в новой мини-юбке – гораздо короче, чем одобрила бы мама. Я была до смешного неопытна – еще не женщина, но уже не ребенок.

Что ожидало меня в родной сельской Англии? Вышла бы замуж за мальчика, которого знала с детства, который когда-то дергал меня за волосы, обзывал и дразнил. Ни для кого не было тайной, что Оливер Хилл хочет на мне жениться. Он говорил об этом лет с двенадцати. Его отец был приходским священником, мать домохозяйкой – такой, какой я поклялась себе никогда не становиться, подчинявшейся любому приказу мужа, словно это был наказ свыше.

Джеймс был старше меня, и это казалось волнующим; он был красавцем и космополитом. Умел рассказывать страстно и увлекательно; окружающие жадно ловили каждое слетевшее с его губ слово, говорил ли он о политике или о погоде. Впервые я увидела его в «Лупе», он сидел за большим круглым столом в окружении приятелей. Сказанное им разносилось по всему ресторану, и мне не оставалось ничего иного, как слушать. Он обращал на себя внимание выдержанностью, и уверенностью, и, конечно, хорошо поставленным голосом. Товарищи – как, впрочем, и все окружающие – ждали от него хорошей шутки и тогда хохотали до слез. Несколько острот вызвали даже аплодисменты. Кажется, все, включая гостей ресторана и официантов, знали, как его зовут. Бармен крикнул ему из-за стойки: