Мэри Кубика - Милая девочка

В то же время он никогда не интересовался причиной такого поведения дочери, ставшего постоянным источником его недовольства. Его волновало, лишь как повлияют ее поступки на него . Ему и в голову не приходило, что, если ее призвать к ответу или наказать, как любого нормального ребенка, Мия может одуматься. Таким образом, дочери позволялось делать все, что заблагорассудится, и не страдать от последствий. Ее проступки раздражали отца, как ничто другое; пожалуй, впервые в жизни она привлекла его внимание.

– Как-то раз я случайно услышала разговор Мии с подругой о сережках, которые они стащили из магазина, – можно подумать, мы не могли бы ей их купить. После того как она брала ключи от моей машины, в салоне пахло табаком, но Мия говорила, что не курит, не пьет, не…

– Миссис Деннет, – перебивает меня детектив Хоффман, – подростки – это отдельный подкласс людей. Они очень зависимы от товарищей, бросают вызов родителям. Они спорят, дерзят, пробуют на вкус все, что попадает им в руки. Надо просто пережить этот возраст с наименьшими потерями. Поведение Мии я вовсе не считаю необычным.

Я понимаю, что эти слова произнесены лишь для того, чтобы немного меня успокоить.

– Вы не представляете, сколько глупостей я натворил в шестнадцать – семнадцать лет, – признается он. И перечисляет: выпивка, мелкие аварии, курение, анонимные звонки. – Даже у положительного ребенка возникает желание украсть сережки. Подростки верят, что неуязвимы, что ничего плохого с ними не случится. Уже позже, повзрослев, мы понимаем, что несчастья могут происходить и в нашей жизни. Меня как раз больше волнуют послушные дети, – добавляет он.

Заверяю его, что в семнадцать Мия изменилась, хотя Джеймс продолжал видеть в ней неуправляемого подростка.

– Она выросла. – И не только. Мия превратилась в красивую девушку. В такую, какой я всегда мечтала видеть свою дочь.

– Не сомневаюсь в этом, – говорит детектив, но я не могу остановиться.

– После двух, может, трех лет беспечной жизни она стала совершенно другой. У нее появилась цель, она поняла, что скоро ей исполнится восемнадцать и она сможет избавиться от нас навсегда. Она знала, чего хочет, и принялась строить планы. Мечтала о собственном жилье, свободе. И хотела помогать людям.

– Подросткам, – продолжает детектив, и я замолкаю, понимая, что он знает мою дочь лучше меня, несмотря на то что никогда ее не видел. – Тем, кто пережил трудности и чувствовал себя непонятым, как и она сама.

– Да, – отвечаю я шепотом.

Мия никогда мне этого не говорила. Она никогда не садилась рядом со мной и не рассказывала, как общается с этими детьми, о том, что, как никто другой, знает их проблемы, эмоции, страхи, понимает, как тяжело им выплыть на поверхность, чтобы глотнуть свежего воздуха. Я никогда в этом не разбиралась, мне эти проблемы казались надуманными; я считала странным, что Мия может найти общий язык с такими детьми. Дело не в том, что один богат, другой беден, и не в том, что один белый, другой темнокожий; все дело в человеческой природе.

– Джеймс так и не смог отделаться от образа родной дочери, сидящей в полицейском участке. Он помнил лишь то, как все эти годы следил за тем, чтобы ее имя не попало в газеты, и испытывал разочарование, глядя на нее. Помнил, как она не желала его слушать, отказывалась даже думать о поступлении на юридический факультет. Мия была обузой для Джеймса. Он так и не смог отделаться от этого чувства, не пожелал признать, что она стала взрослой, самостоятельной женщиной. По мнению Джеймса…

– Она неудачница, – продолжает за меня детектив Хоффман, и я благодарна ему за то, что он произнес то слово, которое далось бы мне с трудом.

– Именно.

Я вспоминаю себя восемнадцатилетнюю, тот миг, когда чувства захлестнули меня с головой. Что бы со мной стало, не окажись я в том ирландском пабе июльским вечером 1969-го? Если бы Джеймс не пришел туда и не рассуждал бы громко об антимонопольном законодательстве, если бы я не глотала каждое его слово? Если бы он не повернулся в сторону и его яркие карие глаза не вспыхнули при виде меня? Я в некоторой степени понимаю Джеймса, если забыть о том, что речь идет о моей дочери.

Но я никогда не смогу признать, что он прав.

Интуиция подсказывает мне, что с дочерью что-то случилось. Что-то плохое. Внутренний голос кричит об этом, будит меня среди ночи: с Мией что-то случилось.

Говорю ей, чтобы собиралась, мы уходим. Я впервые позволяю ей выйти из дома.

– Надо набрать сучьев и веток, – объясняю я, – для печи.

Скоро выпадет снег, и они окажутся погребенными под его толщей.

– У нас же есть дрова.

Она сидит, скрестив ноги, на стуле у окна и разглядывает облака депрессивного графитового цвета, зависшие над макушками деревьев.

– Надо запастись на зиму, – говорю я, не глядя на нее.

Она медленно встает и потягивается.

– Собираешься так долго меня здесь держать? – спрашивает она и натягивает через голову ненавистную мне толстовку.

Я молчу.

Мы выходим из дома вместе, и я стараюсь не отпускать ее от себя. За мной с треском захлопывается дверь. Спускаемся по ступенькам, и она сразу же начинает собирать ветки. Найти их несложно, шквальный ветер во время последней грозы наломал их бесчисленное множество. Но они не успели просохнуть, лежа на влажной земле в сырой, подгнивающей листве. Она вытирает перепачканные руки о штаны.

Наши постиранные вещи висят на перекладине крыльца. Мы стираем в ванной и вывешиваем сюда на просушку. Потом они становятся жесткими и холодными, а иногда остаются влажными. Стираем мылом. Это лучше, чем ничего.

Густой туман висит над озером и медленно перемещается в сторону дома. Погода нагоняет тоску. Дождевые облака постепенно заволакивают все небо. Велю ей торопиться. Интересно, на сколько нам хватит собранных веток. Заготовленные мной дрова занимают уже целую стену в доме. День за днем я на несколько часов уходил в лес с топором и рубил на поленья поваленные деревья. Но ветки нужно собирать в любом случае, хотя бы для того, чтобы чем-то себя занять. Вообще-то мне совсем не скучно, а она не решится жаловаться. Свежий воздух бодрит, поэтому она работает быстро. Кроме того, ей неизвестно, выдастся ли еще один шанс прогуляться. Присматриваюсь к ней. Собранные сучья она кладет на согнутую руку, второй подбирает новые с земли. Движения ее спешные, но грациозные. Волосы собраны в хвост и не мешают ей. Когда в руку уже больше ничего не помещается, она выпрямляется, устало выдыхает и потирает спину. Затем несколько раз сгибается и разгибается – устала с непривычки. Относим собранные сучья к дому. Она по-прежнему не желает смотреть на меня, хотя чувствует, что я слежу за ней. Каждый следующий раз она отходит все дальше и дальше от домика и наконец выходит к озеру. Свобода.