Луиджи Лунари - «Трое на качелях» и другие пьесы

Альдо выглядывает в окно.

Альдо. Какой красивый закат. Облака бегут… Скоро ветер прогонит их совсем и ночь будет ясной. (Подходит к Розмэри). Устала?

Розмэри. Да.

Альдо. Но, признайся, тебе стало легче.

Розмэри. Да… намного.

Альдо. И ты чувствуешь себя свободной. Как в тот день.

Розмэри. Да, как тогда.

Альдо. Это значит, что скоро мы можем уходить. Откроем окно? (Распахивает окно). Слушай… Слышишь, как приближается весна. Еще немного и луга покроются цветами… А потом придет лето…

Розмэри. Я хотела сказать… мне было хорошо с тобой.

Альдо. А мне с тобой.

Розмэри. А что будет дальше?

Альдо. Ничего. А что бы ты хотела? (Садится на диван). Иди ко мне.

Розмэри становится на колени на диван рядом с Альдо, потом кладет голову на его колени.

Дальше станет темно… и мы заснем… наконец-то, без страха.

Розмэри. А потом?

Альдо. А потом… можно мы будем рассказывать друг другу разные истории.

Розмэри. А можешь рассказать мне какую-нибудь прямо сейчас.

Альдо (размышляя). Какую-нибудь… какую-нибудь… сейчас подумаю… Вот эту. (На два голоса). Ты и я проснемся завтра утром и скажем друг другу: Привет, дорогой!.. Привет, дорогая! Ты хорошо спала?.. Я сейчас приготовлю тебе кофе!.. Не успеешь, я уже убегаю, у меня встреча в девять утра… Оденься потеплее, сегодня холодно… А ты не забудь о детях… Я приеду на вокзал в шесть и заберу их… А вечером я отвезу тебя куда-нибудь побезумствовать!

Розмэри смеется.

Или же мы спрячемся в шкаф, на несколько веков или несколько тысячелетий… и в один прекрасный день, неожиданно, «возродимся»… Я может быть буду спортсменом, чемпионом, с кучей денег…

Розмэри. О нет, только никаких денег!

Альдо. Да-да, не возражай. С деньгами лучше. А ты будешь бедной… серой мышкой, секретаршей в жалкой фирмёшке, но я влюблюсь в тебя, и мы поженимся.

Розмэри. А помнишь, в тот день, когда мы появились здесь, ты сказал мне поговорку твоей страны?.. Браки совершаются…

Альдо. … на небесах.

Розмэри. К нам это тоже может иметь отношение?

Альдо. Наверное.

Розмэри. А если так, то почему Бог не мог поженить нас немного раньше?

Альдо. Ну… существуют пределы и его всемогуществу. Он и так сделал почти невозможное. Ты не считаешь, что мы были очень-очень далеки друг от друга? Найти и свести нас – это, действительно, гигантский труд… даже для Бога. Теперь мы вместе, и нужно уметь довольствоваться этим.

Розмэри. Мы с тобой никогда не занимались любовью.

Альдо. Я помню. Очевидно, в этом не было необходимости.

Розмэри. Будь мы герои фильма, это бы случилось.

Альдо. Когда станем ими, так и сделаем.

Розмэри. Хочется спать.

Альдо. Поспи.

Розмэри. Послушай, а ты не мог бы спеть мне колыбельную?

Альдо. Колыбельную?!

Розмэри. Ну да, мне было бы приятно.

Альдо. Как те, что тебе пела твоя мать?

Розмэри. Няня, если быть точной.

Альдо. Но я… я не знаю ни одной колыбельной! У меня не было нянек!.. Хотя подожди… да-да, однажды… я плохо помню… мне это рассказали, когда я уже вырос. Я был совсем маленький и не хотел засыпать, и тогда мой отец взял меня на руки и – так мне рассказывали – и попробовал спеть что-нибудь, чтобы я заснул. Но и он тоже не знал ни одной колыбельной. И тогда он спел… на ритм колыбельной… это семь восьмых, если тебе интересно… он, бедняга, спел мне ту песню, которую знал… Он спел мне Интернационал…

Розмэри. Интернационал? А что это за песня?

Альдо. Уж точно не колыбельная. Слова и всё совсем другое. Это главный революционный гимн. Не думаю, что он звучал когда-нибудь в твоем доме…

Розмэри. Ты мне ее споешь?

Альдо. Интернационал?!

Розмэри. Колыбельную…

Альдо. Если только без слов, ладно?

Розмэри. Давай только мелодию. Так: «ммммм».

Альдо. Хорошо. Попробую. На семь восьмых.

Розмэри поудобнее устраивается в его объятьях.

Альдо, медленно баюкая Розмэри, запел Интернационал на семь восьмых, превратив его в колыбельную. Поет сначала с закрытым ртом. Потом добавляет слова типа: нинана-нанана, нинана….

Розмэри засыпает.

Пение продолжается еще некоторое время, понемногу затихая, пока Альдо не засыпает сам.

Мелодию подхватывает скрипка. Сначала робко и едва слышно, затем все громче и увереннее, пока свет не погаснет.

Конец

Постскриптум

Театральная работа в принципе не нуждается ни в каких-либо пояснениях и какой-либо дополнительной информации.

Когда вы смотрите «Ромео и Джульетту», вам вовсе не обязательно знать что-то об Италии XV века: есть две враждующих семьи, и два юных существа, которые любят друг друга, несмотря на ненависть, разделяющих их семьи. Вот и все. И этой драматической ситуации достаточно. Если вы, к тому же еще и знаток этого периода итальянской истории, это пойдет вам только на пользу, но не является обязательным и необходимым условием для понимания происходящего в пьесе и на сцене.

Сказанное относится и к пьесе «Во имя Отца». Здесь тоже два человека, Альдо и Розмэри, встречаются в своего рода «прихожей вечности, чистилище». Очевидно, что они завершили свой земной путь, и для того, чтобы достичь Вечного Покоя, который обещают человеку все религии, они должны «очиститься, освободиться» от груза прожитых лет, рассказывая друг другу собственные истории. Словно исповедуясь перед священником или психоаналитиком.

Первое, что отмечает зритель, что оба героя принадлежат к противоположным полюсам социальной лестницы. Она – дочь могущественного человека, столпа мира силы и денег, он – сын нищего революционера, который борется с этим миром, и долгое время вынужден жить политэмигрантом. Упрощая, можно сказать: она «капиталистка», он «коммунист». То есть, еще более разделенные между собой, чем Джульетта и Ромео.

Второе, что начинает понимать зритель: есть нечто объединяющее героев пьесы – оба они являются жертвами амбиций своих родителей. Несмотря на абсолютную противоположность идеалов и целей отцов, оба героя оказываются принесенными в жертву на алтарь этих идеалов, оба самым жестоким образом испытали на себе последствия отцовского фанатизма. И в этом, на мой взгляд, главный мессидж пьесы и спектакля.

И тот очевидный факт, что в жизни оба героя диаметрально далеки друг от друга, лишь усугубляет тяжесть цены, которую дети должны платить за амбиции своих отцов – благородные или пошлые, идеальные или приземленные, божественные или дьявольские.