Каспар Хендерсон - Книга о самых невообразимых животных. Бестиарий XXI века

На фотографии Дэвида Октавиуса Хилла, где изображен он сам со своей дочерью, пунктум – его правая рука, нежно, но твердо лежащая на голове девочки. С практической точки зрения было необходимо, чтобы ребенок оставался неподвижным в течение нескольких минут, пока происходила съемка. Но это изображение приобретает особую остроту теперь, когда нам известно, что Хиллу не удалось спасти дочь от преждевременной смерти, и когда сам Хилл, чья нежность и любовь к дочери столь очевидна на фотографии, уже давно отошел в мир иной. Как отмечала современница Роланда Барта Сьюзен Зонтаг: «Фотографии говорят о невинности и хрупкости жизней, которые ждет неизбежный конец».

Размышляя о природе и значении фотографии примерно за полвека до Барта и Зонтаг, Уолтер Бенджамин говорил о том, что первые снимки сохраняли некую «ауру», обычно присущую религиозным объектам или объектам искусства, потому что они были уникальными, своего рода предвестниками современной эпохи механического воспроизведения изображений. Позже Бенджамин несколько изменил свое мнение и утверждал, что даже фотографии, сделанные в эру массового производства, обладают «магическим» свойством переносить ощущение запечатленного мгновения через время. Такая позиция вернее отражает действительность. Ведь по-настоящему важно, что именно изображено на фотографии. Для Бенджамина это были конкретные люди (в частности, маленький Франц Кафка): «Обойтись без людей для фотографии стало бы абсолютно недопустимым лишением».

Дэвид Октавиус Хилл с дочерью, около 1843 г.

Для большинства из нас сказанное Бенджамином непреложно: самые дорогие для нас фотографии обычно изображают тех, кого мы любим. Но фотографии, фильмы и другие технологии, запечатлевающие изображения, получили такое развитие, какого Бенджамин даже не мог представить. Цифровое изображение сейчас позволяет нам создавать все более достоверные образы миров, которые никогда не существовали и не будут существовать, подобия образов из прошлого и будущего, которых мы никогда не увидим. Пока остается неясным, какое влияние окажут на нас эти образы. Но уже в самом начале века движущихся картинок Герберт Уэллс в «Машине времени» предвидел их потенциальную разрушительную силу и головокружение, которое они вызывают:

Мгновенная смена темноты и света была нестерпима для глаз. В секунды потемнения я видел луну, которая быстро пробегала по небу, меняя свои фазы от новолуния до полнолуния, видел слабое мерцание кружившихся звезд. Я продолжал мчаться так со все возрастающей скоростью, день и ночь слились наконец в сплошную серую пелену; небо окрасилось в ту удивительную синеву, приобрело тот чудесный оттенок, который появляется в ранние сумерки; метавшееся солнце превратилось в огненную полосу, дугой сверкавшую от востока до запада, а луна – в такую же полосу слабо струившегося света… Я видел, как деревья вырастали и изменяли форму подобно клубам дыма: то желтея, то зеленея, они росли, увеличивались и исчезали. Я видел, как огромные великолепные здания появлялись и таяли, словно сновидения. Вся поверхность земли изменялась на моих глазах {44}.

Одна из особенностей технологий, запечатлевающих образы, состоит в том, что они не представляют реальность как нечто незыблемое, а наоборот, помогают понять, что мир постоянно меняется. Тем не менее, пусть это покажется парадоксом, эти технологии заставляют нас острее почувствовать, что мгновения времени – как на фотографии – это все, из чего состоит жизнь, или как минимум все, что имеет значение для нас, потому что наше сознание существует только в такие мгновения. Это отлично показано в фильме Криса Маркера «Взлетная полоса» (1962).

Альфред Теннисон предвосхитил Уэллса:

Фотография и кино изменили и обогатили наше восприятие бытия. В то же время мы понимаем, что доступное нам, сознательным существам, отображение реальности, ничем не лучше того, которым располагают бесчисленные поколения наутилусов, плавающих в темной воде под едва заметной луной, прежде чем их безжизненные тела выбросит на отмель времени.

Тип: моллюски

Класс: головоногие

Охранный статус: разный у разных видов (некоторые виды в критической опасности, другие – под наименьшей угрозой).

Ибо ЗЕМЛЯ, которая есть разум, имеет голос и способна к речи во всех своих частях.

В своем знаменитом стихотворении Огден Нэш умоляет осьминога объяснить, что же такое его конечности – руки или ноги. Учебники дают однозначный ответ: это руки, а не ноги и тем более не щупальца. Но на самом деле ни одно из этих слов не отражает всех свойств этих «отростков». Специалист по осьминогам, австралийский ученый Марк Норман, называет их супергубами, настолько сильными, что на них можно передвигаться. Еще их вполне можно было бы назвать суперъязыками. Каждая из таких рук – мускульный гидростат, подобный человеческому языку. На каждой по несколько сотен или даже тысяч присосок с хеморецепторами – такими, как вкусовые сосочки у нас на языке, и к тому же примерно столько же нервных окончаний, что обеспечивает им тонкое осязание. В следующий раз, когда кто-то решит поразить вас своей способностью достать кончиком языка до носа (почему-то мне такие люди встречаются очень часто), расскажите этому человеку, что у осьминога восемь языков, растущих прямо из щек, и эти языки осьминог может удлинять или сокращать в два раза.

Глубоководный осьминог

Хотя даже суперъязыки – не совсем верное название для рук осьминога. В каждой из них 50 млн нейронов, что практически превращает их в своего рода продолжение мозга или полуавтономный мозг, способный к самостоятельным действиям. Каждая рука может независимым образом сокращаться и вытягиваться, поворачиваться и сгибаться, а каждая присоска может двигаться, хватать, растягиваться, сокращаться, присасываться. Действуя совместно, руки обеспечивают осьминогу маневренность тела, позволяя протиснуться в отверстие величиной не более диаметра его глаза или отвинтить крышку на банке с чем-нибудь вкусным. Некоторые более крупные виды могут в «рукопашном бою» победить маленькую акулу.