Анри Лефевр - Производство пространства

Пространство делится на локусы предписанные (означенные, специализированные) и локусы запретные (для той или иной группы населения). Оно распадается на пространства, отведенные для труда и для досуга, на пространства дневные и ночные. Тело, секс, удовольствие обретают (ментальное и социальное) бытие только под вечер, когда снимаются запреты, действующие в течение дня, в ходе «нормальной» деятельности. Они получают свое вторичное, производное существование по ночам и в специально отведенных местах (в Париже ими когда-то были окрестности площади Пигаль и Монмартра, позднее – квартал Монпарнас и Елисейские Поля), однако сводятся к зрелищу и утонченному орудию эксплуатации. На это время и в этих локусах пол, казалось бы, полностью восстанавливается в правах. Но право у него только одно – выставлять себя на обозрение за наличный расчет. Разрыв пространства усиливается: «праздничные» кварталы по вечерам залиты светом, тогда как кварталы «деловые» погружаются в пустоту и смерть. По ночам, в ярком свете, запреты дают возможность для их весьма прибыльного псевдопреодоления.

На чем держится это «гомогенное и дробное» пространство? Как оно сохраняется при одновременном наличии обеих этих черт, формально несовместимых? Как два эти атрибута, «несовместимые» с логической точки зрения, могут сочетаться между собой, образовывать не распадающееся «целое», способное даже служить местом приложения различных стратегий?

Вопрос этот уже ставился в несколько ином плане, и ответ на него был дан, но его стоит рассмотреть еще раз. Ответ лежит не в пространстве как таковом – пространстве как вещи или совокупности вещей, фактов или последовательностей фактов, как «среде» или «окружающей среде». Искать его в этой плоскости – значит вернуться к идее нейтрального пространства, предсуществующего и внеположного социальной практике, то есть ментального и фетишизируемого (объективируемого) в качестве такового. Только действие может удерживать и поддерживать вместе отдельные фрагменты гомогенного целого. Только действие может скрепить рассеянное, подобно тому как сжатый кулак удерживает песок.

Политическая власть и политическая деятельность ее административного аппарата не могут быть осмыслены ни как «субстанции», ни как «чистые формы». Они способны использовать любые реальности и любые формы. Иллюзорная прозрачность пространства есть в конечном счете транспарентность власти, которая проявляется в том, что она удерживает, но и прячется за тем, что удерживает. Это акт политической власти, ибо именно она вызывает фрагментацию, держа ее под контролем – и чтобы держать ее под контролем. Фрагментация (дисперсия, сегрегация, разграничение, локализация) может выходить за рамки власти, которая сохраняется лишь за счет своего усиления. Подобным порочным кругом – циклом «давление – подавление – репрессии» – объясняется все более жесткий характер политической власти, где бы она ни осуществлялась. Поэтому государственно-политическая власть становится вездесущей: она присутствует более или менее всюду, где-то в размытом, где-то в концентрированном виде, подобно власти божества во всех религиях и теологиях. Пространство позволяет интегрировать экономику в политику. «Центральные» зоны излучают во всех направлениях «культурные», идеологические и иные влияния. Политическая власть как таковая, в качестве политической власти, не производит пространства; но она воспроизводит его как место и среду воспроизводства (порученных ей) социальных отношений.

В пространстве власти власть не проявляется как таковая; она скрывается за «организацией пространства». Она сокращает, изымает, вычищает. Что именно? Все, что ей противостоит, действуя с помощью присущего ей насилия; а когда латентного насилия оказывается недостаточно, она переходит к насилию открытому.

Пришло время уточнить место нашего замысла относительно мысли Маркса, а также политической экономии как науки и критики политической экономии как идеологии.

Только восстановив мысль Маркса во всей ее полноте и целостности, мы получаем возможность дистанцироваться от нее, рассматривать ее как отправную, а не конечную точку, не как завершение. Иными словами, ее следует рассматривать как один из моментов теории, а не как догму, окончательную теорию. Сегодня (повторим еще раз) мы должны избегать двух заблуждений, двух иллюзий. В рамках первой иллюзии марксизм рассматривается как система, которую пытаются ввести в сферу сложившегося знания и, как следствие, подчинить критериям эпистемологии. Другой подход состоит в попытках уничтожить мысль Маркса под видом ее радикальной критики, опровержения, распространяющегося на сами принципы опровержения. Первая иллюзия строится на авторитете абсолютного знания: на допущении идеи (исторически восходящей к Гегелю) о существовании подобного знания, относящегося к «реальности», также установленной раз и навсегда. Вторая – это головокружительное разрушение и саморазрушение, в основе которого лежит идея, будто подкоп под основы знания уничтожает «реальность». Не следует ли сегодня рассматривать марксизм по аналогии с тем, как физика, основанная на теории относительности, рассматривает физику Ньютона, – то есть как момент в развитии мысли, необходимый не только с точки зрения исторического генезиса и педагогического изложения, но имманентно, сущностно? Вопрос о политическом разрыве (прерывности) между (гегелевской) теорией государства и радикальной (марксистской) критикой государства в данном случае остается открытым.

Сегодня мы можем воссоздать весь путь, пройденный политической экономией от зарождения к упадку, включая и его вершину – наследие Маркса. Ее короткая и драматичная история неотделима от так называемой экономической «реальности», то есть от роста производительных сил (первичного накопления капитала). Закат экономической мысли начинается вместе с трудностями экономического роста и проблемами идеологии, которая дает ему обоснование и стимулирует его: вместе с появлением политического эмпиризма и прагматических решений, предложенных в ответ на проблемы роста.

Прежде чем перейти к этой истории, следует уточнить некоторые понятия – например, понятие общественного труда , предложенное великими английскими мыслителями и получившее развитие прежде всего у Гегеля и Маркса. Понятие общественного труда проделало сложный путь. Как понятие, так и сама реалия возникли вместе с зарождением промышленности; несмотря на усиленное противодействие, они не только утвердились, но и выдвинулись в центр как для теории, так и для практики, как в науке, так и в обществе. Производительный (промышленный) труд как реальность, как понятие, как идеология породил нравственные и художественные «ценности». Производство и производительность, наряду с социальными причинами, легли в основу понимания мира, связанного с философией истории и с восходящей наукой – политической экономией. Затем это понимание морально устарело. Ценности и понятия, восходящие к труду, обветшали. Политическая экономия как теория роста, предлагающая модели развития, распалась.