Анри Лефевр - Производство пространства

Гомогенизирующее и дробное пространство распадается на весьма сложные секторальные модели. Все эти секторы внешне являются результатом объективного, так называемого системного анализа, выявляющего (якобы эмпирическим путем) различные множества и подмножества, частные «логики». Вот взятые наугад примеры: транспортная система, городская система, сфера обслуживания, школьный сектор, пространство труда и соответствующий рынок – рынок рабочей силы – с его учреждениями и институциями, рынок капиталов и банковская система и т. д. Общество постепенно рассыпается на бесконечные системы и подсистемы; любой социальный объект предстает некоей связкой, особой системой. Идеологи, считающие себя безыдейными, технократы и специалисты полагают, будто констатируют факты, и ведут строительство на основе того или иного отдельно взятого параметра, той или иной группы переменных. Логическая когерентность и практическая связность данной системы постулируется без всякого рассмотрения; первая же попытка анализа развеяла бы такой постулат без следа (например: воплощена ли «городская система» в том или ином городе? Или она представляет город вообще?). Тем самым будто бы определяются механизмы, характерные для «реального» аспекта действительности; но эти механизмы выявляются изолированно, в силу того что тот иной аспект «реальности» берется в отрыве от других. Тавтология выдает себя за науку, а идеология – за специализацию. При этом «моделирование», «имитация», «системный» анализ имеют успех в силу своего имплицитного постулата: пространства, служащего основанием для выделения переменных и выстраивания множеств. Верификация моделей опирается на это пространство, ибо сами модели служат его реализации. Схема успешно действует вплоть до определенного момента , пока не приводит к хаосу.

Видеоспациальность (как мы показали выше, ее не следует смешивать ни с геометрическим пространством, ни с пространством оптическим, ни с пространством непосредственным, природным) обладает на практике огромной редуцирующей силой. Она наследует истории и историческому насилию и тем не менее несет с собой редукцию предшествующего пространства – пространства природы и пространства истории. Иначе говоря, уничтожение как «природного», так и городского пейзажа. Данное утверждение относится как к деструктивным событиям и решениям, так и к менее очевидным, нежели события и решения, но не менее важным сдвигам и подменам. Когда городская площадь, место встреч, расположенное в стороне от уличного движения (например, площадь Вогезов), превращается в перекресток (как, например, площадь Согласия) и перестает быть местом встреч (как, например, Пале-Рояль), городская жизнь мало-помалу приходит в глубокий упадок и ее сменяет абстрактное пространство – то, в котором передвигаются атомы дорожного движения (автомобили). Много сказано и написано о том, как Осман разрушил историческое пространство Парижа, заменив его пространством стратегическим, то есть запрограммированным и изначально расчлененным; возможно, критикам следовало бы уделить большее внимание качеству пространства, получившего эту смертельную рану: оно содержало двойную сеть проходов и улиц, то есть отличалось на редкость высокой качественной сложностью. Может ли случиться так, что едва ли не тотальная визуализация (доведенная до предела «логика визуального») сомкнется с «логикой общества» – стратегией государственной бюрократии? Подобная смычка кажется невероятной: она слишком прекрасна, чтобы быть правдой. Тем не менее она состоялась: это Бразилиа, творение Оскара Нимейера. И не осталась незамеченной [160]. Пространство Бразилиа – настолько точная проекция технократического государственно-бюрократического общества, что выглядит едва ли не насмешкой над ним.

Как мы уже знаем, редукции подвергаются и без того редуцированные измерения евклидова пространства: оно становится в буквальном смысле плоским, сводится к поверхности, к плану. Напомним операции (как связанные, так и не связанные между собой), которые приводят к такому уплощению: тот, кто видит и умеет только видеть; тот, кто чертит и умеет лишь проводить линии на листе бумаги; тот, кто передвигается и способен передвигаться лишь на машине, – все они так или иначе калечат пространство, режут его на куски. Их действия дополняют друг друга: взгляд водителя машины нацелен на ориентирование и видит лишь то, что служит ему ориентирами; он воспринимает только свой маршрут (в материальном, механизированном, техническом виде) и только с точки зрения полезной функциональности – скорости, читабельности, доступности. Впрочем, тот, кто умеет только видеть, в итоге не видит почти ничего. Чтение пространства, созданного специально ради читабельности – «чистой» и иллюзорной транспарентности, – в некотором роде сродни плеоназму; неудивительно, что на следующем этапе оно воспринимается как плод внутренне связной деятельности и, более того, как отправная точка убедительного, ибо когерентного дискурса. Как мы попытались показать, эффект прозрачности, столь милый сердцу любителей простой логики, служит, быть может, главной ловушкой и источником ловушек. Благодаря ему пространство определяется восприятием абстрактного субъекта , например водителя автомобиля, наделенного коллективным здравым смыслом, способностью читать дорожные знаки и единственным органом – глазом, который служит для перемещения в поле видимости. Пространство тем самым являет себя только в редуцированном виде. Объем заменяется поверхностью, а целое – визуальными указателями, расположенными вдоль установленных маршрутов, которые заранее проложены на «плане». В самый момент формирования пространства происходит странное – и не поддающееся осмыслению – смешение между ним и его поверхностью, причем последняя обусловливает его абстрактность, придает ему физическое, наполовину фиктивное, наполовину реальное существование. Абстрактное пространство превращается в симулякр пространства полного (того, что было наполненным в природе и в истории). Перемещение в нем (прогулка, блуждание) становится переживаемой, жестовой имитацией прежней городской деятельности, встреч, движения среди конкретно существующих предметов и людей.

Так может ли «субъект», сам обреченный на абстракцию, избежать распыления пространства на изображения, знаки, связные и бессвязные источники информации? Для мыслящего «субъекта» пространство предстает зеркалом, однако сам «субъект», как у Льюиса Кэрролла, попадает в зазеркалье, становясь переживаемой абстракцией.